Дорога издалека (книга вторая)

— Жива мама, — Нобат отложил ложку, вздохнул. — Наши места — Лебаб, на Амударье, Бухарская республика, Коркинский округ, слыхали? — Старушка кивнула. — Не так давно я побывал на родине, но война-то ведь еще идет. И теперь скорей бы встать на ноги да в строй, к товарищам…

— В строй-ой, ишь чего затвердил! — нянечка махнула на него рукой с таким видом, будто он несет бог весть какой вздор. — Оправишься маленько, пусть тебе Николай Петрович отпуск пропишет, съездишь, проведаешь матушку. Ты-то, видать, уж повоевал, да и еще навоюешься… Ох, сынок, заболталась я тут с тобой! — она выпрямилась, поправила косынку. — Кушай, ежели можешь, а я пойду, у меня и в соседней тоже тяжелые. Ешь, милый!

Она вышла. Управившись с обедом, Нобат долго лежал с открытыми глазами, думал, вспоминал. Простые душевные слова нянечки разбередили ему сердце. Родной дом, семья вспомнились в эти вечерние тихие часы с особенной четкостью. Захотелось побыть с ними, в привычной обстановке, пусть бедной и неказистой, но милой с детских лет. Донди… Ее никто не заменит. Да и мать ждет, старая уже стала.

Утром после завтрака и обхода дверь внезапно распахнулась и в палату торопливой походкой вошел Николай Петрович Егорычев.

— О-о-о! — Нобат, обрадованный, попытался приподняться на кровати, но доктор подошел, взял его за плечи:

— Лежи, брат, лежи! Ну, здравствуй еще раз!.. — они крепко пожали друг другу руки. — Сейчас я после ночного дежурства, можно нам и потолковать. На-ка вот, — он положил на тумбочку узелок, что-то твердое, в чистой белой салфетке. Заметив протестующий жест Нобата, поднял ладонь: — Молчи, молчи! Тут старуха моя кое-что собрала. Варенье, нишалда[8], лепешки сдобные… Тебе для поправки в самый раз.

— Спасибо, Николай Петрович! — Нобат улыбнулся, его смуглые обветренные щеки чуть порозовели. Егорычев сел на белый табурет возле тумбочки, взял в обе руки ладонь Нобата, лежащую поверх простыни:

— Ну, теперь рассказывай. Сперва, что дома у тебя. Матушка-то жива, в добром здравии? — Нобат кивнул. — А супруга? Донди ее зовут, верно? Рукой владеет?

— Николай Петрович, дорогой… — Нобат шевельнулся, чтобы приподняться, но вспомнил: нельзя. — Мы так вам благодарны!.. У Донди все хорошо, рука действует. Иначе… Сами знаете, в сельской местности работать приходится женщинам много. Мама старенькая… Вас вспоминаем то и дело.

— Скажи, дружок, по секрету, — старик наклонился над изголовьем, — не завелись еще ребятишки-то? Ведь пора, вон, гляди, серебрится на висках у тебя, хоть и лет немного… Правду скажи!

— Нет… — Нобат покачал головой, снова щеки зацвели румянцем. — Пока война идет… Солдат революции в строю, на коне…

— Это верно! — Егорычев вздохнул, стиснул ладонь Нобата. На минуту задумался о чем-то, помолчал. — Вроде и окончилась война, белых всюду расколотили, Антанту вышвырнули, а вот тут у нас… Да-а… Как бы славно: собраться былым однополчанам хоть у вас на Лебабе… места-то ведь райские! Мне даже мечталось: поутихнет маленько, возьму отпуск, да и к вам! До Чарджуя поездом, а там речники у меня знакомые, сам помнишь. Вверх по Аму за недельку бы добрался, в пути отдохнул… Нет, не получается! А ты, значит, в Фергане басмачам хребты ломаешь? Слышал, слышал…

— Николай Петрович! — Нобат дернулся на кровати, мгновенная вспышка боли исказила его худое, продолговатое лицо. Потом в глазах вспыхнул гневный огонь, слова полились взволнованные, скомканные: — Это враги заклятые, упорные!.. Вы не представляете, что они творят с нашими, если в плен попадешь! Еще в кишлаках, с теми, кто за Советы… Правда, среди них есть обманутые, этих мы живо переубеждаем. А другие, из баев, еще ишаны очень сильны… Ну, и наши бойцы, у каждого душа горит ненавистью. Сражаются, как львы, перед атакой, бывает, не удержать эскадрон, хоть трибуналом грози…

Он все-таки приподнял голову, теперь уже сам обеими руками крепко стискивал ладонь врача. Тот пытался успокоить своего не в меру темпераментного пациента, однако тщетно. Сказались долгие дни вынужденного молчания, теперь Нобату страстно хотелось выговориться. Уже дважды тихонько растворялась дверь палаты, нянечка удивленно заглядывала внутрь, но, увидев, как горячо и оживленно беседуют старший хирург и этот долговязый краском-туркмен, снова бесшумно притворяла дрерь.

— Входите, входите! — позвал Егорычев, когда нянечка заглянула в третий раз. — Дивно, небось? Старые боевые друзья встретились, вот оно что! Мы с товарищем Гельдыевым еще на Амударье в двадцатом контриков били, да… Я и всю его семью знаю.

— Уж матушка-то, поди, горюет, никак сыночка не отпускает война, — вздохнула женщина, видать, привыкшая доверительно беседовать с врачом. — Я и то говорю, скорей бы ему к своим.

— Недолго осталось… — проговорил Егорычев, но спохватился, ладонью зажал себе рот. Все же от Нобата не ускользнули ни его замешательство, ни смысл его слов, вырвавшихся, должно быть, нечаянно.