Дорога к другу

В одном музее я заметил венецианскую люстру, похожую на цветок, но такой совершенной формы, какой не бывает в природе и какую мог создать только человек. А бывает, усталый где-нибудь присядешь на опушке леса и влюбишься в какой-нибудь простейший цветок вроде полевой незабудки, и думаешь, разглядывая его проникновенно, что никакой человек не создавал и не создаст такой живой красоты.

Придет зима — вернешься к люстре: в хрустальных лепестках загораются огоньки, и тогда опять думаешь: «Нет, такой совершенной формы не существует в природе!»

Но как же незабудка-то летняя?

И, вспомнив ее, спрашиваешь: «Где она теперь?» И сам себе отвечаешь: «Глубоко под снегом лежат ее истлевшие листочки, и не найдешь их новой весной, и не заменит ее новым летом новый цветок». Напротив, встретив другой, подобный, я загрущу, и отвернусь, и скажу:

— Дайте мне ту мою единственную незабудку, только тогда я и тебе, моя хорошая, тоже обрадуюсь!

Прелесть живого цветка подчеркнута непременной и близкой смертью его. Своей красотой он как бы обращается ко мне словами:

«Возьми меня, человек, я тебе отдаюсь и вверяюсь, возьми и спаси меня от неминучей смерти».

И вот какой-то человек взял смертный цветок и создал бессмертный из хрусталя.

Пусть он умирает — все равно он не умирает: даже в обломках его остается победное усилие человека на пути к бессмертию.

Деревья опадают, животные линяют, и человек тоже страдает.

Человек семидесяти пяти лет, его жизнь на волоске, а он сажает сирень! И мало того, он не один, и, может быть, не было времени, когда бы так страстно хватались люди за растения: все, кто может, сажают сады.

Это значит, во-первых, что люди живут все как бессмертные, презирая свое знание смерти; во-вторых, это значит, что лучшее у человека есть действительно сад.

Никогда не поздно посадить деревце: пусть плоды не себе достанутся, но радость жизни начинается с раскрытием первой почки посаженного растения.

Я один. Я слышу, как бьется мой пульс. Я вижу, как я тихо качаюсь от ударов. Я слышу дыхание лилового колокольчика. Я его люблю. Он связан со мной. И через любовь мою к цветку я связан со всем великим миром.

Природа, как и жизнь, не поддается логическому определению, и спросите любого, что он понимает в слове «природа». Никто не даст всеохватывающего определения: одному это дрова и стройматериалы, другому — цветы и пенье птиц, третьему — небо, четвертому — воздух, и так без конца. В то же время каждый из этих потребителей знает, что это не все.

Недавно это нечто большее, чем свой личный интерес, мы почувствовали к природе во время войны, и как мы это почувствовали, общий интерес: это родина, дом наш.

Природа явилась нам как родина, и родина-мать обратилась в отечество.

Я стою и расту — я растение.

Я стою, и расту, и хожу — я животное.

Я стою, и расту, и хожу, и мыслю — я человек.

Я стою и чувствую: земля под моими ногами, вся земля.

Опираясь на землю, я поднимаюсь: и надо мною небо — все небо мое.

И начинается симфония Бетховена, и тема ее: все небо — мое.

О собаке

Надо учиться уважать явления жизни животных.

Мои молодые товарищи! Хочу я вам опять рассказать о своей собаке, но вперед говорю: не думайте, что так-таки в этом и есть спасение — собаку завести и взять ружье. Нет, можно охотиться с фотоаппаратом, с микроскопом, с записной книжкой и как угодно, лишь бы в природе быть и работать в охоту, а не в одну только заботу.

Мой лечащий врач N очень правдива и дельная, но ужасно, недопустимо необразованна. Я прошлый год подарил ей свою книгу «Жень-шень». Теперь она призналась, что не прочла: «Десятки раз принималась и все бросала, плачу, а читать не могу».

— Вы, наверное, — сказал я, — собак не любите?

— Собак терпеть не могу.

— Все понятно, — ответил я, — кто собак не любит, то почему-то всегда не любит и моих рассказов.

И рассказал ей, как одна женщина, жена моего ученика, упрекала меня за то, что я пишу о белках, что нужно писать о полезных животных, например, о коровах.

— Вот, — сказал я N, — она тоже не любила и собак.

Ничего бы я не имел против возражения полезностью, если б не знал твердо, что все эти, вопиющие к полезности, бросают все на свете, когда находят подходящую себе литературу: бульварные романы о небывалом, отрывающие их от повседневности и уносящие в иные миры…

— Но я вас так люблю, так уважаю, — сказала докторша, — мне так искренно хочется понимать все написанное вами.

— Попробуйте, — посоветовал я, — заведите себе собачку. И без шуток. Лев Толстой сказал, что собаки его кое-чему научили.

Земля трудом человека не насытится, сколько ни трудись, все как будто кто-то смотрит на тебя и ждет усилия особенного в понимании.

В тревоге без памяти отдаемся труду до изнеможения, а собачка сидит рядом и глазами своими говорит: «Брось пустяки, не вертись, пойми, а потом делай, пойми сразу и начинай!»

Самая пустая собачонка, а вот как трудно забыть эти глаза…