Дорога к рабству

В конкурентном обществе можно купить все (или почти все), заплатив определенную цену, иногда непомерно высокую. Значение этого факта трудно переоценить. Чем же нам предлагают это заменить? Нет, отнюдь не полной свободой выбора, а распоряжениями и запретами, которым нельзя не повиноваться, в лучшем случае – благосклонностью и поддержкой власть имущих.

Но какая путаница понятий должна царить в сознании, чтобы утверждать, как это делают сегодня многие, что возможность покупать все за определенную цену является пороком конкурентного общества. Если люди, протестующие против смешения высших жизненных ценностей с низменными экономическими вопросами, действительно считают, что нам нельзя позволить приносить материальные жертвы для сохранения высших ценностей или что такой выбор должен делать за нас кто-то другой, – это мнение, прямо скажем, несовместимо с представлениями о достоинстве личности. То, что жизнь и здоровье, добродетель и красоту, честь и совесть можно сохранить, зачастую лишь жертвуя материальным благополучием, – факт столь же непреложный, как и то, что все мы порой оказываемся не готовыми пойти на такую жертву.

Возьмем только один пример: мы могли бы, без сомнения, свести к нулю число автомобильных катастроф ценой каких-то материальных лишений, например полного отказа от автомобилей. И так во всем: мы постоянно рискуем и жизнью, и здоровьем, и духовными достоинствами – своими и наших близких, – чтобы поддерживать то, что мы презрительно называем материальным комфортом. Иначе и быть не может, поскольку наши средства не безграничны и мы должны выбирать, на достижение каких целей их направить. И мы бы стремились к одним только высшим ценностям, если бы у нас не было этой возможности выбора.

Понятно, что во многих ситуациях люди хотят быть избавлены от тяжкой проблемы выбора. Но речь не идет о том, чтобы этот выбор делали за них другие. Они просто хотят, чтобы проблема выбора не была такой острой. И потому они с готовностью соглашаются, что проблема эта не так уж неизбежна, что она навязана нам нашей экономической системой. На самом же деле то, что выводит их из равновесия, – это ограниченность любых экономических возможностей.

Люди хотят верить, что эту экономическую проблему можно решить раз и навсегда. Поэтому они доверчиво воспринимают безответственные обещания «потенциального изобилия», которое, если бы оно вдруг возникло, действительно избавило бы их от необходимости выбирать. Но хотя эта пропагандистская уловка существует столько, сколько существует социализм, в ней за это время не прибавилось ни грана истины. До сих пор ни один человек, готовый подписаться под этим обещанием, не предложил плана, предусматривающего такое увеличение производства продукции, которое избавило бы от бедности хотя бы страны Западной Европы, не говоря уж о мире в целом. Поэтому всякий, кто рассуждает о грядущем изобилии, является либо лжецом, либо невеждой[49]. Однако именно эта иллюзорная надежда, как ничто другое, подталкивает нас на путь планирования.

Но пока общественные движения все еще держатся за идею, что плановая экономика приведет к значительному увеличению производительности в сравнении с экономикой конкурентной, исследователи отворачиваются от нее один за другим. Даже многие экономисты социалистической ориентации после серьезного изучения проблемы централизованного планирования вынуждены довольствоваться надеждой, что производительность в этой системе будет не ниже, чем в конкурентной. И они более не защищают планирование как способ достижения высшей производительности, но только говорят, что оно позволит распределять продукцию более равномерно и справедливо. И это единственный аргумент, который еще может быть предметом дискуссии. Действительно, если мы хотим распределять блага в соответствии с некими заранее установленными стандартами благополучия, если мы хотим сознательно решать, кому что причитается, у нас нет другого выхода, кроме планирования всей экономической жизни. Остается только один вопрос: не будет ли ценой, которую мы заплатим за осуществление чьих-то идеалов справедливости, такое угнетение и унижение, которого никогда не могла породить критикуемая ныне «свободная игра экономических сил»?