Дорога к рабству

Этот процесс создания «мифа», оправдывающего действия властей, не обязательно является сознательным. Лидер тоталитарного общества может руководствоваться просто инстинктивной ненавистью к существующему порядку вещей и желанием создать новый иерархический порядок, соответствующий его представлениям о справедливости. Он может, к примеру, просто не любить евреев, которые выглядят такими преуспевающими в мире, где для него самого не нашлось подходящего места, и, с другой стороны, восхищаться стройными белокурыми людьми, так напоминающими благородных героев романов, читанных им в юные годы. Поэтому он охотно принимает теории, подводящие рациональную базу под предрассудки, в которых он, впрочем, не одинок. Так псевдонаучная теория становится частью официальной идеологии, направляющей в той или иной мере действия многих и многих людей. Или не менее распространенная неприязнь к индустриальной цивилизации и романтизация сельской жизни, подкрепленная суждениями (по-видимому, ошибочными), что деревня рождает лучших воинов, дает пищу для еще одного мифа – Blut und Boden («кровь и почва»), содержащего не только указания на высшие ценности, но и целый ряд причинно-следственных утверждений, которые нельзя подвергнуть сомнению, ибо они относятся к области идеалов, направляющих жизнь всего общества.

Необходимость создания таких официальных доктрин, являющихся инструментом воздействия на жизнь целого общества и всех его членов, была обоснована многими теоретиками тоталитаризма. «Благодарная ложь» Платона, как и «мифы» Сореля, призваны служить тем же целям, что и расовая теория нацистов или теория корпоративного государства Муссолини. Они являются прежде всего особой формой теоретической интерпретации фактов, оправдывающей априорные мнения или предрассудки.

Чтобы люди действительно принимали ценности, которым они должны беззаветно служить, лучше всего убедить их, что это те самые ценности, которых они (по крайней мере самые достойные из них) придерживались всегда, только до сих пор интерпретация этих ценностей была неверной. Тогда они начнут поклоняться новым богам в уверенности, что новый культ отвечает их чаяниям – тому, что они смутно чувствовали всегда. В такой ситуации самый простой и эффективный прием – использовать старые слова в новых значениях. И это становится одной из наиболее характерных особенностей интеллектуального климата тоталитаризма, сбивающей с толку внешних наблюдателей: извращение языка, смещение значений слов, выражающих идеалы режима.

Больше всего страдает, конечно, слово «свобода», которое в тоталитарных странах используют столь же часто, как в либеральных. Действительно, когда бы ни наносился урон свободе в привычном для нас значении этого слова, это всегда сопровождалось обещаниями каких-нибудь новых свобод. Чтобы не поддаться искушению лозунга «Новые свободы взамен старых»[74], надо быть постоянно начеку. А ведь есть еще и сторонники «планирования во имя свободы», сулящие нам «коллективную свободу объединившихся людей», смысл которой становится совершенно ясен, если принять во внимание, что, «разумеется, достижение планируемой свободы не будет означать одновременного уничтожения всех форм свободы, существовавших прежде». Надо отдать должное д-ру К. Манхейму, которому принадлежат эти слова, что он все-таки предупреждает, что «понятие свободы, сформированное в прошлом столетии, служит препятствием к подлинному пониманию и этой проблемы»[75]. Но само слово «свобода» в его рассуждениях столь же сомнительно, как и в устах тоталитарных политиков. «Коллективная свобода», о которой все они ведут речь, – это не свобода каждого члена общества, а ничем не ограниченная свобода планирующих органов делать с обществом все, что они пожелают[76]. Это смешение свободы с властью, доведенное до абсурда.

В данном случае извращение значения слова было, без сомнения, хорошо подготовлено развитием немецкой философии, и не в последнюю очередь теоретиками социализма. Но «свобода» – далеко не единственное слово, которое, став инструментом тоталитарной пропаганды, изменило свое значение на прямо противоположное. Мы уже видели, как то же самое происходит с «законом» и «справедливостью», «правами» и «равенством». Список этот можно продолжать до тех пор, пока в него не войдут практически все широко бытующие этические и политические категории.