Дорога к счастью

Тем временем к бричке стали подтягиваться люди, здоровались, кланяясь помещику. Собралась чуть ли не половина села. Люди, убитые горем, стояли словно пришибленные.

– Что нам теперь делать, Иван Николаевич? – послышался хриплый голос кузнеца Руденко. Он был в грязной рубахе, еще не отмывшийся от сажи, рядом стояли Надежда с детьми.

Помещик, сцепив руки за спиной, слегка покачивался, пружиня взад-вперед. Он взглянул на загорелое, с прокопченной бородой лицо кузнеца, на вспухшие от тяжелой работы руки, пальцы на которых уже плохо сгибались.

– Вижу. Все вижу. Беда немалая пришла, надо всем миром помогать и восстанавливать потери.

– Бога прогневили! – закричал Сковпень. – Теперь молиться надо, прощение вымаливать.

– Да угомонись ты! – не выдержал Харитон. – Лоб намозолил, а что толку?

– Отчего пожар был? – сердито спросил Ханенко, обернувшись к Харитону.

– А кто его знает, – пожал тот плечами. – Люди разное говорят. Кто – что сам собой начался, по неосторожности. А кто… – он поднял глаза и посмотрел помещику прямо в лицо. Тот также смотрел в упор, не сводя с казака колких глаз. – А кто толкует, что красного петуха пустили, – продолжил Харитон, поеживаясь от пронизывающего взгляда.

– Кто пустил?

– Как про то узнаешь? Может, сбрехнул кто, а я напраслину ни на кого возводить не стану. Может, хлопцы с огнем баловались, а может, ведьма беду навела?

– Как нам, панове, далее жить-поживать? – вынырнул из толпы крестьянин Степан Гнатюк в обгорелых штанах и драной рубахе. – Вот у меня ни хаты, ни амбара, ни хлева не осталось. Спасибо, люди добрые приютили, – он вытянул свои черные от недавних ожогов ладони. – Вот что у меня осталось… да жена с детками.

– А где ж твой хозяин, пан Миклашевский? – с издевкой спросил Ханенко.

– А бог его знает, – вздохнул Степан, вытирая под носом. – Да, поди, должен приехать, не бросит же нас на произвол судьбы.

– Ну-ну! – ехидно ухмыльнулся тот.

У помещика Миклашевского в Дареевске был десяток владельческих дворов. Когда-то давно Ханенко встречался его в селе. Михаил Павлович – невысокий, лысый, с худым лицом и торчащей жиденькой бороденкой – был известен в округе как жадный и занозистый человек. Хозяйство имел небольшое, но прибыльное и в страстном порыве наживы не находил себе места. Издевался над крестьянами, за малейшую провинность требовал наказывать их розгами, а то и сам стегал плетью. В Стародубе у него было отцовское имение, где он проживал с двумя младшими братьями, да несколько дворов крестьян. В Дареевске его семья владела сахарным заводом. На полях крестьяне выращивали свеклу, которую перерабатывали здесь же, на заводе.

С первого взгляда Ханенко и Миклашевский невзлюбили друг друга, но виду не показывали. В гости друг к другу не ездили и старались вовсе не встречаться. Была еще одна причина обоюдной неприязни: они принадлежали к двум презиравшим друг друга охотничьим кланам – Миклашевский любил псовую охоту, а Ханенко охотился с ружьями.

Харитон щурил глаза от поднимавшегося летнего солнца, безжалостно сжигавшего все живое вокруг. Его большой нос на обветренном, с красноватыми прожилками лице обгорел и теперь шелушился. Казак слушал разговоры односельчан и сочувствовал их горю. Рядом стоял Демьян Руденко, отрешенно смотря поверх деревьев и крыш куда-то в пустоту, – и молчал. Харитон с жалостью глядел на его бородатое печальное лицо и думал, сколько же этому сильному духом человеку довелось испытать за свою жизнь. И тяготы войны, и фактически разорение, и возрождение хозяйства… Вот только начал жить, как пожар все уничтожил.

– Ты что, тоже погорел? – помещик обратил взор на Еремея Крутя, стоявшего в грязной, с обгоревшими рукавами рубахе. Он был собственностью Ханенко, батрачил на маслобойне и слыл добросовестным работником.

– Да, пан, все сгорело, ничего не осталось, только корову сберегли да овец, а куры вместе с сараем сгинули. Вот остались я, жена моя Авдотья да дите малое.

Жена Еремея, невысокая худая женщина, припала к его плечу, держа на руках ребенка. Лицо ее покраснело, она блеснула глазами в сторону помещика и умоляюще посмотрела на него.

– Вон тоже ваш холоп, – бурмистр указал пальцем на шорника Гордея Макаренко. Тот, понуро опустив голову, слушал разговоры, рядом стояла жена Матрена, исподлобья глядя на управляющего. Крепко держа батьку за портки, жались к нему малые детки. Мальчик – постарше, девочка – совсем еще малышка.

– Составь список погоревших, – строго проговорил Ханенко бурмистру. – Да напиши, у кого сколько деток и какого возраста; всех холопов, от огня пострадавших, перепиши.

– Понял, Иван Николаевич. Все сделаю к завтрашнему дню, – услужливо кивая, проговорил управляющий.

– Не допусти, пан, чтобы людишки с голоду пропали! – крикнул хрипло старик Терещенко, нервно стуча батожком оземь. – Бог вознаградит тебя за доброту и милость.

– Вот старый дурак! – вспыхнул помещик. – Я же сказал, что не оставлю.

От нахлынувшего волнения у него по щеке покатилась слеза. Достав платок, он вытер лицо, посмотрел на Терещенко и, укоризненно покачав головой, осадил его: