Дорога к замку

Ему, как и мне, пишут из дома раз в месяц. Два письма мать, третье — отец. Мать пишет, что беспокоится обо мне, а папаша — давай, мол, сынок, работай, работа — самое главное в жизни, и все такое. А я не знаю, что в жизни главное. Первые два раза я ответил, а потом и читать перестал. Когда приходит письмо из дома, я только рву конверт и смотрю, нет ли денег, а потом комкаю и выбрасываю.

Остальные двое наших, разморённые жарой, помалкивают. Я беру одну из немногих оставшихся сигарет, затягиваюсь пару раз, потом бычкую её и засовываю за ухо. Тот, который блевал, снова закрыл глаза.

Шум волн стал слышнее — ветер усилился, что ли. Откуда‑то с улицы доносится гудок автомобиля. За восточной оградой бассейна расположены овощехранилища, под лучами заходящего солнца они делаются похожими на реактивные авиалайнеры. Их пять, там хранятся ящики с подпорченными овощами, ветер временами доносит оттуда запах гниения. Солнце клонится к закату, скоро стемнеет, а там и понедельник. Завтра надо идти на работу, а перед этим ещё предстоит ночь в жаркой и душной комнате. Мы обычно открываем окно, но прохладнее от этого не становится. А среди ночи ещё начнёт орать младенец в соседней комнате, потом, высунувшись из окна, злобно завопит торговец, который живёт на втором этаже. Пока не утихнет этот концерт, мы все четверо так и будем лежать, обливаясь потом на влажных простынях.

Низкое солнце жёлтыми косыми лучами окрашивает небо над городскими кварталами. Музыка, все время гремевшая из динамиков, вдруг обрывается, танцевавшие девушки и парни останавливаются. Множество загорелых ног следует мимо нас к раздевалкам, у лягушатника родители созывают детей, очередь у трамплинов почти исчезает, в торговых палатках начинается уборка. Но по правилам до закрытия ещё целых два часа.

— Насчёт корабля‑то, — говорю я. — По–моему, дело стоящее.

— Неужели клюнул на эту дешёвку? — пренебрежительно бросает Головастый. — Да ты там волком завоешь.

— Что, надуют с расчётом? — спрашиваю я.

— Нет, заплатят. Только насчёт восьмичасового рабочего дня — брехня. Они все жилы из человека вымотают.

— Больше, чем на нашей нынешней работе?

— Раза в три.

— Зато интересно.

— Чего там интересного?

— Ты же не плавал, откуда ты знаешь?

— Да уж знаю.

— Значит, по–твоему, так и жить всегда, как теперь? Лучше не бывает, да?

— Точно. Лучше не бывает, — убеждённо заявляет Головастый. — Таким, как мы, лучше нигде не будет.

— Так всю жизнь и прожить? На следующее лето снова таскаться в этот бассейн, через лето — опять, и так всегда?

— А у тебя есть другие предложения?

— Нету. Откуда?

— Да все так живут, не только мы, — каждый день одно и то же.

— Но ведь надо что‑то с этим делать!

— Ничего ты не сделаешь.

— А вот сделаю, — говорю я.

— Это тебе только так кажется.

В это мгновение Длинный вдруг начинает выть во всю глотку — жутко, пронзительно, как в фильме ужасов. У него набухают на шее жилы, багровеет лицо, глаза вылезают из орбит. Ошарашены не только мы трое — все, кто ещё остался в бассейне, вертят головами, пытаясь понять, откуда доносится этот дикий вопль. Но Длинный уже замолчал и сидит с невинным лицом как ни в чем не бывало. Кроме нас, никто не видел, что это он отличился. Но Длинный снова разевает рот и воет ещё громче, чем прежде. Это у него такая привычка — драть глотку при всем честном народе, если ему стало скучно. Я уже присутствовал при подобных представлениях — ив электричке, и посреди людной площади. Ему нравится находиться в центре внимания.

Не переставая орать, он встаёт и, раскинув в стороны руки, крутится волчком на одной ноге. Все разинув рот смотрят на него, парализованные воплем и странными телодвижениями. Волосы у Длинного растрепались, он крутится на одном месте и, не переставая, истошно воет. Воет на трамплин, на небо, на поля. Зрители глядят на него с отвращением и опаской и близко не подходят. На дороге остановилось несколько машин, и из них вышли люди, тоже привлечённые необычным зрелищем. Мы трое хохочем до упаду и не мешаем Длинному развлекаться. Наконец вопль его затихает, и он, повращав для острастки глазами, садится на траву, потом ложится навзничь.

Через минуту Длинный уже тих и спокоен. Остановившиеся машины трогаются дальше, зрители расходятся.

— Ну ты дал! — говорю я.

Длинный не отвечает, только ухмыляется. Он лежит на спине, подложив руки под голову, и, часто дыша, смотрит в темнеющее вечернее небо.

— Чокнутый ты у нас, — говорит Головастый, достаёт у меня из‑за уха бычок и закуривает.