Дорога камней

— Как зовать тебя? — спросил он, почему-то считая, что это нужно узнать.

— Да вы садитесь. Верх пока приберём, ни к чему он. А вы, как захотите, настеливайте и привязывайте воона там... Языцей меня зовут. — Он зыркнул на Ферэлли исподлобья, проверяя упряжку левого коня. — Имя такое. Бабка в детстве дала. Лет пейсят назад.

Он действительно был стар. Но жилист и крепок.

— Ладно, Языца, — кивнул Даниэль, — давай так: успеем к Хоромам до завтрашнего обеда, добавлю пятак. Успеем через четыре до заставы, будет ещё двадцатка.

— Дык можно, — согласился тот, похлопав лошадку по холке. — Залазьте... Ну, погнали.

26

Птица опустилась на серый, в грязных разводах камень и хриплым клёкотом оповестила весь мир о презрении, которое питала к нему и к его суёте.

Она была ободрана, всклочена и черна. Грязна, как мышь, и тоща, как дикая кошка на исходе зимы. Клюв у неё светлел блекло-коричневым, круглые глаза лихорадочно блестели, полуприкрытые поволокой безумия, свойственной умирающим от чумы. Левое крыло, сломанное в давние времена и сросшееся неровно, казалось короче правого, выдавалось над спиной наподобие маленького горба. Из головы увядшим полугребнем торчали два недовыдернутых пера.

Вокруг стояла потрясающая лесная тишина, присущая лишь местам, лишённым человеческого присутствия. В молчании леса, играющего шелестом, скрипом и ветром, дышащего все спокойнее, медленно сползающего в подступающий осенне-зимний сон, переливалась, играя отсветами, идеальная красота, ласкающая сердце эстета или одиночки, переживающего запрятанную в глубине боль.

Звенела далёкая, как весенний сон, неторопливая капель сползающей с листьев росы. Шумел озёрный камыш, деревья податливо гнулись, раскачиваемые ветром-поводырём. Радуга касалась шуршащих, прелых листьев и влажной, пахнущей соком коры. Ползали под угасающей травой крошечные блекло-серые северные муравьи, уже замедленные в отупении, подступающем вместе с зимой.

Совершенство взаимодействия незаметного со всеобщим, безмятежности с нескончаемой неторопливой суетой было повсюду; не почувствовать его не смог бы даже самонадеянный, ограниченный, замкнутый в себе глупец. Здесь было нечеловечески хорошо.

И это было оскорбительно.

Птица нахохлила перья, вздёрнулась крыльями, рассыпая вкруг себя веер крошечных, сверкающих в солнечном луче прозрачных искр, застыла на миг, поднатужилась — и рявкнула изо всей силы.

На крик её, гортанный, неожиданный, наглый, громкий до слабого глухого эха, не ответил никто; лишь ветер лизнул огромные серые валуны, раскиданные древним ураганом и за столетия неподвижности обросшие переплетением сцепившихся кустов. Покоящиеся на холодной земле, устеленной мягкой, облегающей травой на тонких длинных стеблях.

Птица крякнула сиплым басом, прочищая горло для следующего плевка. Не ненавидеть все это, спокойно существующее вокруг, — в то время как её саму с каждым днём, с каждым часом душила изъедающая смерть, — она не могла. В сущности, единственное, на что она перед смертью была способна, так это рявкнуть пару десятков раз — недовольно, грязно, но на весь мир, — так, чтоб слышали и мучались все. В действительности это было единственным, способным хоть как-то облегчить её мучения.

Она разинула клюв, вкладывая в зарождающийся крик всю тщедушную мощь истерзанных кашлем лёгких, растягивая горло так сильно, что, казалось, в него поместится свернувшийся калачиком мышонок, со свистом втянула воздух, раздуваясь все шире и шире, готовясь обрушить всю пакость, накопленную бессилием, завистью и болью, на весь мир...

Но что-то хрустнуло в стороне — сухая ветка, лопнувшая под тяжестью окованного сапога; сухим щелчком прозвучало краткое, жёсткое слово, привычно выплюнутое бледными, чётко очерченными губами, — и свистнувшая в воздухе бледная стрела, осколок сгущённой магической силы, брошенный умелой рукой, смела птицу с камня, отбросив кувыркающееся чёрное тельце на десяток шагов.

Она захлебнулась криком, и все, что готово было вырваться в чистый воздух, напоённый ароматами росы и трав, излилось в неё саму, отравляя тело, и без того выеденное до скорлупы.

Впрочем, птице было уже наплевать.

— Ты посягаешь на мудрость вершителя, — с улыбкой, едва заметной в зарослях густой, тускло-седой бороды и нависающих усов, сказал старик в чёрном балахоне. Человек, опирающийся на посох, оголовье которого было выполнено в виде безглазой человеческой головы с чьей-то большой рукой, покойно охватывающей её.

Рыцарь в чёрных латах, с ало-чёрным плащом и каплей крови, застывшей на посеребрённой вязи нагрудника, с резкими чертами тёмного, уверенного и жестокого лица обернулся на слова старика, взглядом вычленив его из обступающих охры и золота осеннего леса.

— Я просто убил её, — ответил он, и голос его всколыхнул пространство вокруг, заставив его задрожать. — Я не желал её терпеть.

Голос у него оказался низкий, презрительно-жестокий и властный, привыкший повелевать. Впрочем, ничего удивительного в том не было. Старик и не удивился. Эти двое знали друг друга давно.

Взгляды их встретились.