Дорога на Астапово [путевой роман]

Сарагоса была недостижима, как книга про рукопись, найденную в этом городе. Я не увидел ни чердака, утыканного солнечными лучами, ни самого города Бунюэля.

А часть своей рукописи итальянка потеряла на моих глазах, когда ветер с моря взметнул листы, и они отправились на запад, к Сарагосе, городу на Эбро, в провинции Арагон, и название «Арагон» тоже имело литературный отзвук. Но в Арагоне был ещё город Теруэль, и его название снова отсылало к выстрелам и к маленьким, почти картонным танкам, к похожим на мух бипланам. В результате этого бильярдного перемещения я обессиленно падал в лузу.

Испания Дон Кихота сплеталась с Интербригадами, загадочным танцем Merenge con Letra, настоящими испанцами, с сангрией, делавшейся по-своему в прохладном пространстве замоскворецкой квартиры, с ускользающими из настоящего московско-испанскими судьбами. Опять возникал кинематографический оттенок воспоминания, Тарковский, снова испанцы.

И вместо старой польской книги, моего аленького цветочка, заказанного мне самим собой, я обнаруживал чудовище войны, которое никогда не превратится в принца.

Потом одна красивая девушка принесла мне растрёпанную чёрную книгу Потоцкого, на титульном листе которой стоял штамп: «Выдаче на руки не подлежит».

Я забыл эту книгу в чужом доме. Она осталась на подоконнике, потому что на обеденном столе лежали крошки и арбузные корки.

Эту книгу нужно было хранить особо, как настоящую рукопись. И вот, сберегая книгу от арбуза, я спас её не для себя, а для другого читателя, неизвестного и случайного.

Так и тогда — я не повиновался указателю и не нашёл ничего в Сарагосе, а вернулся на север. Точно так же, уезжая из того маленького нефтяного городка, я возвращался на север без арбуза. Я двинулся домой — через обильный помидорами Камышин, мимо яблочного Мичуринска, где по перрону ходили парой два милиционера, чьи форменные галстуки лежали на плечах собачьими языками. Я глядел из окна на серый балласт между шпал и ехал в сторону, противоположную странствованию Толстого.

Арбузов нет. Вместо аленького цветочка в руках у доехавшего до места назначения всегда только рукописи.

Спроси путешественника, куда он ехал, — отвечает невнятно.

Эта неожиданность хорошо проверяется историей литературы.

Есть такой распространённый сюжет: герой отправляется в путешествие, лелея мысль о его побочной выгоде. Отчего-то большинство героев думают в этом случае о еде. Мегрэ хочет устриц, а в итоге случается шторм или тонкая нефтяная плёнка преграждает путь к устрицам. Это вид рондо, возвращение к желанию.

Главная и побочная задачи странствия меняются местами. А цель путешествия в литературе чрезвычайно странна.

Путешествующий с подорожной по казённой надобности человек постоянно впутывается в побочный, обочинный сюжет. Двигающийся персонаж вступает в особые отношения с пространством, будто проводник, перемещающийся в магнитном поле. Уже непонятно, где статор, где ротор, кто движется, а кто — нет, кто…

Герой, ухарем-купцом хвастающийся дома сувенирами, обнаруживает, что дорога забрала на память его детей. Коробейник пересматривает своё мировоззрение, огорчается и печально жуёт привезённый арбуз.

В этом, наверное, заключается соотношение способа и цели странствия. Где здесь заключён смысл поиска мной польского романа, неизвестно о чём написанного, неясно. Но и где на этом пути заключён арбуз, мне тоже было неизвестно.

Одна из тайн толстовского странствия, не закончившегося в Астапове, а там прерванного, в том, что мы не знаем, куда он ехал. Собирался ли он на юг или на восток, увидел бы он другие страны или думал остановиться на Кавказе — неизвестно.

Мы не знаем даже, выбрал ли он что-то наверняка.

Смерть героя не прерывает путешествия, оно продолжается силой воображения читателя.

Оттого постигнуть тайну последнего толстовского путешествия невозможно.

Оно вообще не связано со смертью и дано нам в какое-то назидание. Некое очень важное послание заключено в нём.

Смерти нет — исчезает ли в белом безмолвии шхуна «Святая Анна» с экспедицией Брусилова, видит ли Пушкин арбу, везущую чёрный ящик, её нет, а есть только вечное движение путешественника. В этом мире Архитектор сидит в своей мастерской метафор в окружении причудливых машин. Среди них удивительный Буквоскоп, хронометры и вовсе невиданные механизмы со множеством шестерёнок и пружин. Всё это тикает и позванивает, шуршат карты и чертежи, в иллюминаторе несётся над волнами бумажное облако русской литературы, стучит внизу пароходная машина.

А пока я глядел в окно, где было серо и пасмурно. Там была Россия, называющаяся Центральной и как-то напрягшаяся в ожидании некой перемены. Я думал о том, что и мне, вослед моим друзьям, тоже нужно написать философскую книгу.

Правда, пока я придумал только название.

Название для этой книги было: «Метафизика всего».

Да только от самого этого названия меня снова стало клонить в сон, и я уже не мог понять, снится ли мне Краевед или он наяву сказал у меня над ухом давнюю магическую фразу:

— Движение узорочья — движение от Костромы к Ярославлю.