Дорога на Берлин

Все произошло в одно мгновенье. Шатилов, еще не понимая толком, что случилось, но инстинктивно осознавая опасность, направил на пленника его же пистолет, который он еще держал, и нажал курок. Сверкнула молния выстрела… Шлимм опрокинулся навзничь.

Шатилов повернулся к другу. Ивонин лежал недвижим, под головой у него расплывалась большая красная лужа.

— Борис!

Ивонин не отозвался, только слышно было, как глухо стонет Шлимм. Дрожащими руками, обрывая пуговицы, Шатилов расстегнул мундир Ивонина и приложил ухо к его груди. Сердце его билось.

— Лекаря! Эй, люди! — закричал он не своим голосом.

Но и без того уже бежал, привлеченный выстрелом, народ. Хлопали двери домов, улица наполнилась встревоженными голосами.

— Лекаря! Скорее! — в отчаянии кричал Шатилов. Кто-то с чадящим фонарем в руке метнулся обратно и через несколько минут воротился, ведя за собой грузного мужчину в длинной шубе, из-под которой виднелись голые ноги. Сгрудившаяся толпа расступилась. Мужчина склонился над Ивониным, потрогал его, посмотрел при свете фонаря на зияющую рану и молча поднялся.

— Помер, — сказал он неожиданно тонким голосом. — По жизненной жиле удар пришелся.

В толпе обнажили головы. Какая-то женщина заголосила..

Лекарь между тем наклонился над Шлиммом.

— Живой покуда, — пробормотал он сердито, — да недолго жить будет. Пуля-то в упор, видно…

Шатилов не ответил, даже не повернул головы. Стоя на коленях подле трупа Ивонина, он, казалось, застыл.

Кто-то осторожно дотронулся до его плеча.

— Ваше высокобродие! I Надо их унести! Туточки недалечко…

Шатилов, недоумевая, посмотрел на квартального, потом безучастно поднялся.

— Ах, да! Конечно! Сделай, братец! И того, второго, тоже.

Подняв окровавленный кинжал, он машинально обтер его и положил в карман плаща.

— Что же! Пойдем!

…………………………………………………………………………………………………

На длинном столе, под иконами, прикрытое белоснежной простыней, лежало тело Ивонина. У изголовья — шпага и дважды простреленный в бою мундир.

Приходили офицеры, истошно плакали какие-то богомольные старушки, приезжал шталмейстер двора, спрашивал от имени государыни, есть ли кто из родных покойного, о ком надлежит позаботиться. Нет! Родных после подполковника Ивонина не осталось!

К вечеру комната опустела. Только три человека остались в ней. Ольга, сотрясаясь от рыданий, убирала цветами тело. Шатилов недвижно стоял, вглядываясь в последний раз в лицо того, кто спас ему жизнь. Время от времени по щекам его катились слезы, но он не замечал их.

Одна Катерина не плакала. Она встречала и провожала приходивших, отдавала распоряжения и почти не смотрела на Ивонина. К чему? Разве в ее сердце не был навсегда выжжен его образ, каждая черточка? Разве не звучал в ее ушах его голос? Разве ее любовь могла потускнеть даже от той немыслимой скорби и горя, которые затопили ее сердце?

— Катюша! Поплачь! — целовала ее Ольга. Катерина смотрела на нее невидящими, сухими глазами:

— Слез нет! От сердца иверень[50] остался. Странно как: один человек помер, а весь мир божий сразу пустой стал.

— Завтра схороним его… Вернемся в Поджарое, душа твоя переболит…

Катерина покачала головой.

— Нет! Я обратно в Иркутск поеду. Доживать век. Что сил, что сердца осталось — детям отдам. Не судьба мне выпала…

Она подошла к Шатилову.

— Алексей Никитич! Ольга мне все поведала. Любите же ее крепко. Будьте счастливы за себя и… — она помедлила, с невыразимой грустью смотря на прикрытое саваном недвижное тело, — и за Бориса.

Ольга глухо зарыдала, припав к Шатилову. Когда он поднял взгляд, Катерины уже не было в комнате.

Эпилог

Летним днем 1765 года подполковник Шатилов, возвращаясь в Петербург из командировки, проезжал село Новая Ладога. Лошадь его расковалась, и пока денщик отправился разыскивать кузнеца, сам он решил побродить по селу. Посасывая трубку, он, не торопясь, пошел кривой улицей, заранее зная, что представится сейчас его взору: покосившиеся избы, голопузые ребятишки у крылечек, заросшие репейником дворы, на задворках лужи помоев, в которых барахтаются свиньи, бедность… Но, к его удивлению, ничего этого не оказалось. Избы были прочные, свежепобеленные, дворы подметены, одежда на мужиках целая и довольно чистая. Чем дальше, тем больше он дивился: на площади, на песчаной, сухой почве, был разбит сад. Молодые деревья покачивали ветвями, разносился птичий щебет, в центре был устроен небольшой фонтан. Чуть подалее — обширное каменное здание, на дверях надпись: «Школа».

Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?

— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте белье простоволосую крестьянку, — кто это все здесь устроил?

Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.

— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всем заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример все красивше.

— Да какой полк?

— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…

— А командира как зовут?

— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добер да весел.