Дорога на Элинор

Он стоял тогда, пришибленный, и не знал, что ответить. То ли то была глупая шутка, а на глупые шутки не обижаются, то ли нелепая ошибка, и тогда, тем более, обижаться не имело смысла, но приятель мог говорить серьезно, и Терехову на краткий миг показалось, что он действительно умер, и так ему стало неспокойно на душе, мутно и безрадостно, что он вырвался из приятельских объятий и быстро пошел, чуть ли не бегом, совсем не в том направлении, куда собирался, и слышал вслед: «Володя, да ты что, я совсем… я вовсе…»

Больше он с тем приятелем не разговаривал и, можно сказать, даже не виделся, потому что каждый раз успевал переходить на другую сторону улицы. Терехов и имя его забыл, не то чтобы заставил себя, памяти не прикажешь, но получилось само собой — имя выветрилось, и значит, так было нужно для организма.

Терехов провел по небу пальцем и нарисовал лампочку — кривую, с окружностями у него всегда были проблемы, но с цоколем и даже с куском провода. Лампочка вспыхнула, ничего, впрочем не осветив, лишь ослепив Терехова на мгновение, а потом свет растекся по поднебесному пространству, быстро в нем растворился, раствор света оказался слишком слабым, и опять стало темно, чуть светлее, чем раньше.

Ресовцев подал, наконец, голос — возможно, он и раньше говорил, но мысли-змейки не задевали Терехова, не воспринимались, не усваивались.

«Ты меня озадачил, — сказал Ресовцев, — Я решил было, что ты знаешь больше меня. Прошло три дня после моей смерти. Я не ошибаюсь? Приходится пересчитывать интервалы»…

«Ты знаешь, что умер?» — удивился Терехов.

«А ты точно знаешь, что жив?» — вопросом на вопрос ответил Ресовцев и повел в счете в этом диалоге, потому что если Терехову не удалось ни удивить, ни сбить с толка компьютерную программу, то Ресовцеву — или его виртуальной записи — удалось Терехова поразить и больше того: заставить ужаснуться мысли, прежде не приходившей ему в голову.

«Я… — пробормотал он. — Конечно. Жив».

«Не противоречь себе, — сказал Ресовцев. — Если ты находишься в виртуальном мире компьютера, то откуда тебе знать, что случилось с прототипом? Если я — программа, то и ты тоже».

Терехов укусил себя за палец, не ощутил боли и не смог сдержать крика отчаяния.

«Ну-ну, — сказал Ресовцев. — Не надо так бурно… Первое — я знаю, что умер. Второе — ты жив, и не нужно в этом сомневаться. Третье — виртуальная реальность не имеет к нам обоим ни малейшего отношения».

Терехов хотел было подумать, что слова эти внутренне противоречивы, но мысль, не родившись, угасла в подсознании, Ресовцев то ли перехватил ее, то ли перебил собственной мыслью — как бы то ни было, Терехов отчетливо понял, что Ресовцев прав. И был прав всегда — даже тогда, когда уходил из жизни, хотя на самом деле не уходил вовсе.

«Ну вот, — сказал Ресовцев, а на самом деле Терехов сказал это самому себе и сам себе улыбнулся, будто глядя в старое поцарапанное зеркало. — Вот ты и понял».

Терехов провел ладонью по глазам, и привычное ощущение сухой кожи, острых коротких ресниц и трепещущих тонких век, вернуло ему себя, он лежал на чем-то мягком, и что-то мягкое лежало на нем, и первое мягкое было постелью, а второе — легким одеялом, которое Терехов сбросил и ощутил холод.

Странный был сон…

Терехов включил ночник на тумбочке и посмотрел на часы: без десяти два.

Он прошел босиком в кабинет, будто по горячему песку, хотя знал, что пол холодный, компьютер включать не стал, но экран вспыхнул, когда Терехов бросил на него мимолетный взгляд, изображение было не плоским, но и объемным оно тоже не было — просто существовало в пространстве и времени, но не в пространстве комнаты и не во времени, которое Терехов считал своим.

Это было воспоминание — морской пляж, песчаные барханы, как зыбкие мелкие застывшие волны, пальцы ног зарываются в песок, как катер, режущий волну, а плечам холодно, потому что с моря дует прохладный вечерний ветерок, и нужно что-нибудь на себя набросить, но вещи остались в раздевалке, идти назад через весь пляж не хочется, да и не нужно.

Терехов протянул руку, и ветер вложил ему в ладонь белую майку с изображением парусника.

Он натянул майку и подумал, что память его обманывает. На самом деле он тогда побежал и ворвался в раздевалку как раз тогда, когда его Элла целовалась с его же Маратом, Элла была любимой девушкой, а Марат — единственным другом. Володя перешел в десятый класс, на каникулы они втроем отправились к дедушке Марата, жившему в Баку, и все дни проводили на пляжах, каждый раз выбирая новый — Шихово, Бузовны, Пиршаги, Мардакяны, названия звучали, как имена далеких планет, все для них было новым, и они любили друг друга, то есть не так, конечно, как любят мужчины и женщины, а так, как в юности, когда не знаешь истинного значения слова, а только его видимость; почему же он на мгновение потерял сознание — и власть над собой, — застав Марата и Эллу целовавшимися в раздевалке?

Он никогда не дрался, и удар получился бессмысленным, пальцы будто ошпарило кипятком, а Марат посмотрел на Володю ошарашено и непонимающе…

Это был конец. Конец детства.