Дорога на Элинор

— Почему я… — потянул Терехов время, соображая. Он сам только вчера вечером вспомнил, что действительно посещал Ресовцева. Так и сказать? Не поверит. Терехов на месте следователя тоже не поверил бы, решил бы, что его водят за нос.

— Я ничего не скрывал, — сказал Терехов. — Для чего мне было скрывать, если я же и позвонил вашему начальнику? Милиция хотела закрыть дело, а я сказал, что…

Терехов замолчал, потому что в памяти у него происходили мелкие подвижки — одни события с легким щелчком перемещались в тень, во мрак, в небытие, а другие появлялись на свет, как голуби из шляпы факира, и в этом перемещении затерялось имя милицейского майора, он хорошо помнил это имя, иначе и звонить бы не стал. Действительно, не стал бы. А разве звонил?

— Да-да, говорите, — приветливо закивал Лисовский, подгоняя заблудившуюся память. — Когда это вы звонили моему начальнику? Я не к тому, что этого не было, но странно, что майор Збруев ничего о вашем звонке не знает. Знал бы — сказал бы мне, это очевидно.

— Збруев? — Терехов попробовал фамилию на вкус памяти и не узнал ее, не Збруеву он звонил, если звонил вообще.

— Збруев, Збруев, — ворчливо проговорил Лисовский. — Не знаете такого? Если не знаете, то кому звонили?

Он круто повернулся на стуле, посмотрел в лицо Терехову пристальным следовательским взглядом, и Терехов обратил внимание на то, что у Лисовского глаза другого цвета — вчера были темно-карие с зеленоватым отливом, а сейчас — черные, и вовсе не изменение внешнего освещения было тому причиной. Даже выражение лица у следователя изменилось, от цвета глаз зависит многое, Терехов прекрасно это знал; можно не обратить внимания на цвет роговички, но на выражении лица цвет глаз отражается, как отражается в зеркале вода пруда — мутная или чистая, с примесями или мелкой, невидимой взгляду, живностью.

— Простите, — сказал Терехов. — Вчера… Вроде бы мы с вами вчера уже разговаривали, верно?

— И вчера, и позавчера, — охотно подтвердил Лисовский, не пряча своего изменившегося взгляда, а даже напротив, устремив на Терехова два острия, прокалывавших его сознание, будто две черные пики. — И каждый раз вы придумывали что-нибудь новое, я уверен был, что сейчас вы мне опять начнете лепить…

— Лепить… — повторил Терехов.

— Значит, два вопроса я задал, а теперь еще третий, в свете вновь открывшихся обстоятельств: когда это вы звонили по поводу дела Ресовцева моему начальнику, майору Збруеву?

— Не Збруеву, — пробормотал Терехов. — Не знаю я никакого Збруева…

— А у меня нет другого начальства, кроме майора, я имею в виду непосредственное начальство, или вы не в отделение звонили, а выше? Уж не на Петровку ли?

— Не звонил я никуда, — сказал Терехов, пытаясь вспомнить, действительно ли именно это его заявление соответствует реальности. — Извините, я… Мало спал ночью, голова пустая…

— Выпить хочется? — с понятием спросил следователь и поискал вокруг своими черными глазами заначенную бутылку водки — писательская богема наверняка имела чем опохмелиться утром, но не надо потворствовать, выпьет — вообще отключится, считай, что зря приходил.

— Выпить? — Терехов спросил себя, дал себе отрицательный ответ и покачал головой. — С Ресовцевым мы говорили о единстве мироздания. Это я только что вспомнил, потому раньше не мог… А в убийстве меня Ресовцев не обвинял, как он мог обвинить меня в убийстве, если был еще жив?

— Действительно, — с показным добродушием сказал Лисовский. — Он был еще жив, но через пять минут после разговора с вами оказался мертв. А в разговоре сказал: «Что ты делаешь со мной? Убийца!»

— С чего вы взяли? — воскликнул Терехов. — Не говорил он так! Кто вам сказал, что он… Вы же не слышали!..

За последнюю фразу Лисовский ухватился мгновенно, будто за веревку, брошенную очень удачно и вовремя.

— Техника, — сказал он, — в наши дни позволяет…

Следователь наклонился над портфелем, лежавшим у его левой ноги, как верная собачонка, покопался внутри и достал диктофон, нажал на клавишу, положил аппарат на стол рядом с уже наполовину исписанным листом бумаги, диктофон зло зашипел, что-то в нем — или в записи — звякнуло, треснуло, будто разорвали перед микрофоном кусок полотна, а потом послышался долгий гудок, еще один, трубку наконец сняли, и Терехов услышал незнакомый голос, сказавший «Алло! Я слушаю!» Голос он не узнал, но догадался, что это был, видимо, его собственный голос, себя никогда не узнаешь в записи, особенно, когда все шипит, будто шкварки на сковородке.

— Это я? — спросил Терехов, и Лисовский, не отвечая, поднял вверх палец: молчи, мол, и слушай дальше.

А дальше голос Ресовцева — его-то Терехов узнал, поскольку уже слышал, и не только по телефону — произнес, задыхаясь от возмущения: «Что же ты со мной делаешь? Ты же убиваешь меня, понимаешь ты это? Убийца!»

А дальше пошел хрип, будто глушилка работала по вражьему зарубежному голосу — Терехов таких глушилок не застал, но отец рассказывал, и сравнение именно сейчас показалось особенно уместным.