Дорога на простор

На третий день он повернул обратно. Но, отъехав несколько верст, он велел казакам ночью собирать хворост. На хворостяные вязанки надели зипуны. В глубокой тьме казаки с Ермаком вплавь добрались до берега. На стругах с хворостяными людьми остались только укрытые соломой гребцы.

Наутро суда с распущенными парусами двинулись к цепи. Татары встретили жданную добычу, которая наконец давалась в руки: стрелы с зазубренными наконечниками разрывали паруса; стрелы гигантских, в рост человека, луков пронизывали толстые борты.

А пока длился бой с соломенными людьми, Ермак, далеко обойдя врага по суше, ударил в спину Алышаю. Был вечер. Татары торопливо молились молодой луне.

Казачье войско, приплывшее по реке и заговоренное от стрел, а теперь вдруг явившееся по суше, показалось татарам бесчисленным и волшебным.

Кинув убитых и раненых, отстреливаясь с седел, Алышай и его воины бежали. И Ермак по конскому топоту понял, что поверни ханский есаул в сторону казаков, всех бы перетоптал одними конями.

Место, которое караулил Алышай, Ермак назвал Караульным яром. Название это сохранилось до наших дней.

Воды катились слева, с запада. Безмолвно стояли залитые лески. Холодно поблескивала чешую мелкой ряби.

На широком разливе, где встречались прибылые воды с тобольскими, остановились казаки.

- Что за река?

Шалаши лесных людей стояли у ее устья. Здесь рыбачили вогулы-маньcи, бродили охотники остяки-ханты. И они назвали реку - каждый на своем языке.

А татарин Таузак, Кучумов слуга, не успевший ускакать, потому что короткие и прямые дороги очутились теперь на тинистом дне, сказал третье имя реки, уже слышанное казаками там, на русской пермской земле:

- Тавда.

И заколебалось поредевшее в боях казачье войско: слышало, знало, что по Тавде - последний путь, путь к Камню, на родину...

Вдоль по длинной плоской намытой косе чернели казачьи сотни.

Старик в широких портах, голый по пояс, чинил рубаху. Поднял ее, рассмотрел на свет слезящимися глазами, потер костяшками левой руки красновато-черную, будто выдубленную шею, вытащил кожаный мешочек, набил долбленную трубочку. Рубаху положил на землю, привалил чуркой, а сам поковылял к костру, присел на корточки и раскурил угольком.

Хмурый худощавый казак следил за стариком, лежа на брюхе.

- Дай потянуть, - попросил он.

Старик пососал еще, потом вынул трубку изо рта, обтер рукой и передал худощавому, примолвив:

- На зельюшко один Мелентий запаслив.

Тот молча выпустил горький дым.

- Ото тютюн, як у турецкого паши, - отозвался молодой казак, без шапки, с короткими бесцветными густыми волосами, покрывавшими его голову, как мех.

- А тебя вчерась паша гостевать звал? - вступился четвертый.

- Был, браты, у меня тютюн, - заговорил пятый, ножом стругавший ветку. - Ех! Креста не сберег, его сберег. Сереге Сниткову дал поберечь, дружку. А того Серегу туринская волна моет, нас зовет...

- Шалабола, - зло отозвался худощавый.

Все примолкли.

- Пойти днище постукать, - сказал старик. - Забивает вода в струг, что будешь делать!

- Уж конопатку сменяли, сотский велел, - охотно стал рассказывать круглолицый парень, что пошутил про пашу. - Намедни на "Молодухе" нашей издырявил вражий дух борт, чисто решето. Стрелой бьет насквозь, ровно пикой холст. Где берет таку стрелу?

- Нашву нашить...

- Лес-то мокрый, тяжелый, - валить его, братцы, да пилить с голодухи...

- Да ты какой сотни?

- Тебе что?

- Нет, ты скажи!

- Да он Кольцовой.

- Оно и видно - прыгуны. У нас в Михайловской - служба, ни от какой работы не откачнешься.

- Сумы зато у вас толсты.

- Может, у есаулов и толсты...

- А что, братишечки, - сказал круглолицый балагур, - мужик-то - он мается, землю ковыряет век, скупа землица мужику, - грош соберет, полушку отдаст.

- На Руси, братцы! - вдруг выкрикнул радостно и в то же время со странной укоризной светлоглазый казак в ладной чистой однорядке, обтягивавшей сильные плечи и стройный стан.

Круглолицый балагур повернулся к молодому запорожцу:

- То ж у вас, у хохлов: палку в землю воткни - вишеньем процветет.

Худощавый бросил курить, осторожно вытянул правую босую ногу, морщась, закатил штанину. Колено было замотано тряпкой.

- Хиба ж вишня, - равнодушно отозвался запорожец, пригладив меховые волосы.

Худощавый казак разматывал тряпку. Бурое пятно прошло в ней насквозь, и он прикусил нижнюю губу белыми ровными зубами.

- Саднит, Родивон?

- Не, портянка сопрела, - серьезно вместо Родиона ответил балагур. Посушить, не видишь, хочет!

- Мажет он чем стрелу, что ли, - сказал казак, сидевший у воды. - Ой, вредные до чего... Царапка малая, а чисто росой сочится и сочится. Не заживает, хоть ты что.

- Сырое бы мясо приложить, всяк яд оно высасывает.

- Ты бы, дед Мелентий, пошептал.

Родион Смыря сказал с сосредоточенной злобой:

- Супротив его стрел не шептать - железные жеребья нарезать заместо пуль. Пусть спробует раны злее наших.

Мелентий Нырков, затягивая пояс, добродушно проговорил:

- И чего это: раньше не сойдется очкур, натачать уж думал. А ноне засупонюсь - как меня и нету. Ангел-то, видать, хранитель полегчил ходить чтоб способней.

Старик собрался, заковылял, отыскивая топор.