Дорога на простор. На горах — свобода. Маленькие повести

Круторогий тур сперва близко не подпускал к себе: две недели он кружил возле человеческого островка. Стар, хром, с большой плешиной между гранеными рогами. Лысый тур. Любопытен. Изваянием со скалы вникал в людскую маету. Никогда не слыхивали ни о чем подобном! Наш домашний тур. Тусклым утром раскатились выстрелы — эхо играло ими в мяч. Кинулись пятеро, с ними начальник, Сергей Павлович. Карабкаясь, опередили браконьеров. Лысый тур, не боящийся людей, лежал, сбитый в хромоногом прыжке, подвернув назад рогатую голову с остекленелыми глазами, так и не поверив, что стреляли в него. На мокром изломе камня, куда стукнули копытца, кровянился пираргирит, редкая, редчайшая руда серебра! Крапинки, зерна тут, пятнышки там — где–то совсем рядом рудное тело.

— Очень серьезно отнеслись! Принимали так, что ваш покорный слуга почувствовал себя балериной. Спрашивают, в частных беседах, понятно: «Ведь возможны и спутники: серебряный блеск?..» Конечно! И самородное серебро. Все возможно. Шкура неубитого медведя. Векселей не даю… Но решения, сообщают, уже подписаны. Объем работ, грубо, удваивается. В отряд влиты новые группы специалистов. Щедро разнаряжено оборудование, о таком мы с вами и не мечтали. Разумеется, вертолет, — тут, не сомневаюсь, сработали горячие мольбы Пантелеймона Хабарды. А прошлогодний хомут? Тоже на нашей холке. Картирование, оценка запасов галенита — само собой. Словом, балерина — заманчиво, почетно, недреманное око министра, — но вот как еще спляшем Лебединое–то озеро!..

Ни в письме ни в телеграммах Анны Никифоровны не содержалось чрезвычайностей, да и откуда? Отсутствовал еще недолго, звонил домой.

Только повторные вопросы, вдогонку, о том самом, о чем говорили, повторные просьбы о подробностях.

И в этом, и в почти хронометрическом, час за часом, письменном отчете, куда ходила, что делала, подчеркивающем незаконность одинокого ее времени, как налетевшего несчастья, и в прервавшем шуточный рассказ тревожном: хорошо ли перенес самолет (словно в первый раз, а не в сотый!), — во всем этом, или за всем этим Сергею Павловичу слышалось продолжение спора. Глухая борьба.

Началось исподволь, шло крещендо до отъезда. Хватит поездок, съедающих половину жизни. Неужели для них запретно то обычное, малое, естественное, что есть у дворничихи Анюты и у шумных и многолюдных соседей Кобеко, у всех, решительно у всех? Семья. Просто — семья. Холостые замашки, так и остался холостяком — разве не правда? Хорошо, был молод, но теперь, когда годы ушли?

И она говорила, углами изломав красивые брови, в упор приблизив расширенные глаза на располневшем лиде, сжав горячими сухими руками его руки, что всегда жила одной мечтой — о покое, заслуженном отдыхе — о его старости!

Потом призналась в сердечных перебоях, но по неотступности взгляда было видно, что говорит вовсе не о себе, мучится, боится за него. Наклонилась, согнулась, он увидел в вырезе платья, как собралась красноватая кожа на груди, подумал о пролетевшей жизни бездетной женщины, и острая жалость кольнула его. Анна не засмеялась, сказала, чтоб он ни о чем не думал, не беспокоился, она ни в чем не хочет ему мешать.

И долго вполголоса пела, с особенной тщательностью собирая его в дорогу.

Пора менять жизнь… Что значит пора? Высок ростом, два Аякса, Кепчаев и Хубиев, приходились чуть выше подмышек, где–то у плеча похохатывал Пантелеймон удивительно топким голосом. Себе самому Сергей Павлович казался человеком примерно сорока с небольшим. Но что–то переламывалось. Тот же Пантелеймон, шестью годами моложе, еще прошлым летом выглядел старцем, к чьим немощам необходимо снисхождение. И вдруг это кончилось. Совсем иначе зарумянились Пантелеймоновы щеки. Женщины до сорока превратились, как одна, чуть не в девочек. Точно все оставались на месте, он же проскочил мимо.

Шел с заседания, на пустынной улице услышал нагоняющие шаги. Обычное: «Огоньку — можно?» И: «Не куришь? А вот палочку покажи, палочка понравилась». Палочка была кизиловая, любимая, сам вырезал. Согнутые в локтях руки–корни, квадратная грудная клетка — уличный шатун чем–то напоминал штангиста Новака. «А ну давай!» С грязной руганью ухватил палку, и тут Сергей Павлович сшиб его. Силач, ночной чемпион, попятившись, хватая ртом воздух, рухнул в сугроб, конечно, не ждал отпора, удара.

Смешно, но больше никогда не брал палки…

И теперь Сергей Павлович подумал, что где–то подспудная кротовая работа времени выходит наружу, и это видят все, кроме тебя…

Неприятно было, что эти мысли стали в какую–то неясную связь с неприкаянной девчонкой, которую мама, совместно, должно быть, с новым папой, отправляла к папе старому, а тот так и не встретил, — ни он, ни «тетя Лёка» (что такое Лёка? Леокадия?). Испуганную, растерянную, с мятым письмом в кармашке шубки, подхватил на аэродроме, поступил' как надо… Так в чем же дело?