Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

— Конечно! Мы тут самого казацкого роду…

— От ермаковских казаков?

— А что? Горстка была? Сибирь–то взяли…

— Сибирь взяли, — басом повторил, как молотком вколотил, широкоплечий бритоголовый человек — хозяйский шурин, как я уже знал.

Парень со значком ворошиловского стрелка сказал:

— За ним не одни казаки — и народ бы пошел. И шел. Городкам по Чусовой кто основатель?

— Народу всегда понятно, за кем идти, — значительно произнес хозяин. — Его сам царь князем сделал, только Ермак отказался.

— На черта ему княжество! — снова ухнул своим басом шурин.

— Такой бы и сейчас делов наворотил в наших горах! — весело заключил кудрявый, красивый молодой человек, очень гордый тем, что он сидел рядом с женой, тоже почти девочкой (молодая пара и была виновницей семейного торжества).

Больше ничего и не было сказано, заговорили снова о своем, живом, сегодняшнем. Но удивительная черта поразила меня в этом нечаянно мной вызванном разговоре: будто не касался он отдаленной истории, а перебирали люди некие семейные воспоминания.

Медицинская сестра пояснила мне, постороннему:

— Может быть, и не всё, как по книгам, говорят, но вы не думайте… Тут в самом деле много людей старого казацкого корня, ну и рассказы идут от отца к сыну.

Бревенчатые, неоштукатуренные стены стреляли и трещали, весь дом временами как бы вздрагивал, но когда я вышел, на дворе стояла дремучая тишина. Пласты снега слоеным пирогом свисали с крыши, гора с раскиданными такими же бревенчатыми домишками сверкала, только темнели улицы, как овраги в снегу. И при полной луне видно было, что стены всех домов черны, обуглены временем, как пожаром, — и приходила мысль, что на них оседала заводская копоть с тех самых пор, как Строгановы варили здесь соль.

Через несколько лет я попал в Березники. Новый город тогда еще только отстраивался. Дома — многокорпусные, кирпичные — становились поодаль друг от друга, но сторонам воображаемых проспектов, оставляя между собой промежутки тайги, превращенные в палисадники.

В новеньком Дворце культуры, огромном, роскошном внутри, с вазами алоэ на лестнице, читали лекции о яровизации, играли сонаты Бетховена; заезжая труппа показывала с обширной сцены трагикомедии Сухово–Кобылина.

А рядом в стеклянных витринах были выставлены золотые, багряные, изумрудно зеленеющие дымчато–розовые соляные кристаллы — подземные цветы Прикамской равнины, более прекрасные, чем мрамор и самоцветы. Это обломки калийных, натронных, фосфорных соляных пластов, пронизанных жилками самородного металла, блеском крупиц золота, — пластов, идущих на десятки километров к югу — до Кизела, где они сменяются черными толщами каменного угля, и к северу — до Соликамска с его шахтами, похожими на фантастические дворцы.

В комнате с витринами, куда захаживали инженеры, ученые–химики, шахтеры, монтажники и грабари, я снова совсем неожиданно напал на след атамана Ермака.

Человек, непонятно посапывая, рассматривал витрины. Мне виделись только потертая ушанка и мокрая от растаявшего снега бороденка. Вдруг он стал говорить:

— Вот оно… Вот, значит, как теперь. Открыто. На весь народ! Стары люди хоть и знали что — молчали.

Слова показались занятными, подобные «вступления» приходилось слушать, обычно они предвещали какой–нибудь рассказ об уральской старине. Я спросил:

— Какие старые люди?

Человек обернулся; на лице его с острыми скулами цвета красной меди удивительно и неожиданно синели ясные, пристальные глаза.

— Старые люди, — повторил он. — Знали, да помалкивали.

Досказал он потом, в «ресторане» поселка Чуртай, — я, человек «командировочный» и, стало быть, бездомный, уговорил его вместе отужинать, выпить по кружке пива. «Ресторан» был временным, полутемным, помещался в бараке; перед входом на дощатом настиле поверх заскорузлого снега дымились в инее лошади, запряженные в сани. Под гармонь, в едком и сладком махорочном дыму, мой новый знакомец говорил:

— Тысячи народу пришли сюда — со всей России, так? Большой силой берутся за лес да за горы… А мест наших, скажу, все ж таки не зияют. Чтоб знать их, места, мало того, что сам провекуй тут век, — и отда с матерью в ту землю схорони…

Скрутил самокрутку, долго для чего–то разглядывал ее против тусклой лампочки своими одними глазами. Я по торопил, понимал, что сейчас начнется рассказ.

— Примерно, вот про соли и каменья говорили. Пещера есть тут одна… Слышал про пещеру?

— Пет.

— То–то что нет! В пещере, в рост человека, были положены руды и каменья…

Я знал легенду о скрытых сокровищах и подзадорил:

— Так это ж не здесь. И неизвестно, было ли что в пещере.

Собеседник мой кинул на меня быстрый пристальный взгляд.

— Это ты про Ермаковы червонцы, что их не было? Верно, не было. Да каки ж таки могли быть червонцы? Рассуждать надо. Люди тогда соль варили, щп лаптем хлебали, зверя били. Червонцы! Болтают без смыслу…