Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

В рыбачьей деревеньке Мурашкин собрал жителей.

— Были; куда делись — не ведаем, — сказали они о казаках.

— Никто не ведает? — повторил Мурашкин и оглядел толпу.

Тогда отозвалась женщина с круглым набеленным лицом и высокими черными бровями:

— Я скажу.

Мурашкин по–стариковски мешкотно опять слез с коня, подошел к ней, взял ее за руку.

— Звать тебя как?

— Клавдией.

— Открой, милая, бог видит, а за государем служба не пропадет.

— Не надо, я так…

Неделю ли, месяц назад это было, она не помнила. Стояло это перед ней — точно только вчера…

…Зеркальца, коробочки с румянами, бусы, обручи, подвески, сапожки, бисер, летники, шубки — все она упихивала, уминала в укладки с расписными крышками. Разоренное гнездышко — горница…

— Улетаешь, Клавдя?

Это Гаврек, казачок.

Она порхнула мимо, засмеялась в лицо ему, принялась горой накидывать подушки, почему–то взбивая их, пропела:

— Далече, не увидимся!

— К старикам на Суру?

Взялась пальцами за края занавески и поклонилась.

— К старикам — угадал, скажи пожалуйста! Строгановыми зовут. Не слышал?

— О! Значит, берет? Берет, Клава?

Тряхнула головой так, что раскрутилась и упала меж лопаток коса.

— Ты берешь! Ай не схочешь?

— Трубачам одна баба — труба.

Так грустно сказал казачок, что даже пожалела его (не одну себя) и улыбнулась ему.

И опять засмеялась, приблизив к нему свои выпуклые глаза, — знала, что трудно ему делается от этого. Но вдруг почувствовала, как покривился, стал большим, некрасивым ее рот, отскочила, начала срывать, мять вышивки: цветы с глазами на лепестках, птиц, которые походили на нее-Крикнула:

— Уходи! Федьку–рыбальчонка только и жалко.

— Клава…

— Уйди! — взвизгнула она и притопнула.

Вечером искала его в стане.

— Когда плывете? Завтра? Вчерась только прибыли… Аль еще поживете?

Ластилась:

— Гаврек, ты скажи… Он говорит — не к Строгановым.

Он отозвался тихо:

— Сама понимай…

И на эти слова она опять взвизгнула истошным, исступленным, бессмысленным визгом. Визг этот сейчас снова (будто и не умолкал он) встал в ее ушах, и, сама не понимая как, она закричала в лицо стольнику:

— Как собаку? Со двора долой, ворота заколотить — околевай одна, собачонка? Кровь родную кидать?

— Что ты? Про что ты? Чья кровь? — забормотал стольник.

— А Федька? — Дух у нее захватило, словно падала она с высоты — и теперь уже все равно, теперь уже летела вниз, на землю, о которую через миг насмерть разобьется ее тело. — Его, Кольцов, Федька — до меня еще, сиротинка, без матери… — Низким, грудным воем стал ее крик. — У, волки–людоеды, лютые, косматые! Упыри! А, собака я? На дне морском след ваш вынюхаю!

— Ведом след, — перебил этот вой проводник. — Нам и без тебя ведом. За Астрахань подались, на Хвалынь–море, в Персию. Чего крутишь? Ну! — с угрозой повысил он голос.

Но неловко опять коснулся ее полной руки стольник, погладил с грубоватой лаской, сморщился и сказал вдруг нежданное слово:

— Детка…

Она ничего не видела, точно очнулась сейчас, и, серьезно глядя на доброго, стоящего перед ней старика, быстро сказала:

— К Строгановым уплыли, в Пермь Великую.

— Красавица, — причмокнул губами Беретт.

— Что говоришь? К Строгановым? Мыслимо ли? Подумай, — не поверил стольник.

— Лгу? — метнулась женщина. — Не одна я тута, остались ихние… по ямам… у них спроси, услышишь…

Все с тем же доверием смотрела она в глаза Мурашкину, словно что–то соединило ее с воеводой.

— И спросим. Этих? — раздался опять глухой бас проводника.

Грязных, в изодранной одежде, гнали стрельцы пятерых мужиков. На руках, на заросших лицах их чернели кровоподтеки. Стрелецкий отряд извлек их из земляной ямы в скрытом месте, указанном проводником.

А женщина не замечала проводника, и голос его долетел до нее словно из отдаления.

— Этих! Этих! — ответила она не ему, а Мурашкину (близко, близко земля, и конец, и смерть!).

Один из мужиков повернул голову.

— Ребя, гляди, ведьмачка! Тая самая ведьмачка! Чтобы утроба твоя лопнула, окаянная! Подавиться тебе сырой землей!

Она провела рукой по лицу, точно что–то стряхивая, стирая с него. Увпдела мужиков, стрельцов, а рядом с собой–мясные голые подушки щек над жесткой, смоляной, проволочной бородой, сближенные, страшноватые, красноватые глаза, и зрачки ее расширились.

— Красноглазый… Ты? — с трудом выговорила она.

— Узнала? — усмехнулся он.

— Волк ты, — по–прежнему тихо сказала она. — Людоед… Косматый. Ничего я ни про кого не знаю. Где были, куда ушли — не знаю. Не ведала и не ведаю. Солгали мне. А этих — николи не видела… Николи. Слышишь?

— Ну, ты… — Он грязно выругался. — Затрепала подолом! Забыла? — Сближенные по–птичьи, тяжелые глаза ощупывали ее, она поникла под властью этих глаз господина. — И так скажешь. Скажешь, как миловалась с Ивашкой Кольцом. Скажешь, как стелила Рюхе Ильину, чтобы пригревал тебя, пока каталось то Кольцо по разбоям. И куда проводила воров–душегубов, зачем оставили они тебя здесь — скажешь. А не скажешь — как подкурят тебя снизу, и руки твои в суставчиках хрустнут, и клещиками ногти вырвут, заговоришь.

Она отшатнулась, вскинув обе белые, полные руки, точно заслоняясь ими, точно спасая их от невыразимого ужаса; рот ее приоткрылся.