Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

— Мореход из земли брабантской Брунелий плыл от нас в устья Обь–реки. Пути ищу в златокипящую Мангазею. Да, может, о делах не на пиру говорить? Это я, не взыщи, но обычаю своему: время для меня — что золото.

— Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.

— Не иа чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?

— Хмеля над собой в атаманы не ставил.

— Люблю, — сказал Никита. — Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.

И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.

4

В углу, перед темной иконой, потухшая лампада — не до того! — на столе татарские счеты: шарики, вздетые на проволоку. Это — строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.

На круглом столике приготовлены крошечные чашечки. Отвар кипел в сосуде. Никита сам налил его в чашечки.

Желтоватый отвар отдавал странным, вязким травяным запахом.

— Что за зелье?

— Не пивал?

— Не доводилось.

— Не ты один. Иван Васильевич на Москве не пробовал и не слыхивал.

Он объяснил:

— Китайская богдыханская трава — чай. Не пьянит, а веселит. Усталость и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.

11а другом, огромном столе раскинуто полотнище бязи почти в сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между горами — церкви с крестами. Внизу верблюды по–птичьи изгибают шеи над островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, идет по морю среди ледяных глыб, на палубе стоит кормчий, в бархатной шляпе и в туфлях с пряжками. А справа, позади гор, — леса, и гигантские реки ветвятся в их гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках сидит чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на самом краю земли, слоны тянутся хоботами к волосатым людям, качающимся на деревьях; народ в шелках стоит на коленях вокруг фарфоровых башен. И четыре ветра, надув щеки, дуют с четырех углов карты.

— Смотри, атаман! Велика земля — умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Стро гановыми, Русь стоит!..

Дикие горы и церкви с крестами среди гор были нарисованы как бы в средоточии мира — между верблюдами Бухары, фарфоровыми башнями Китая, льдами Севера и гильдейским Западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.

Ермак слышал:

— Говорю самое сокровенное. Все разузнал о тебе, а теперь сам вижу. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды — да ничто не отуманит его взора. С высоты ои один зрит всю страну и неподкупно печется о ней! А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом, об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.

Никита нагнулся к чертежу, глаза его горели.

— Смотри! Генуэзец, фрязин — тому ста лет еще нет — повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…

— Свет, говоришь? — перебил Ермак. — Новый Свет?! Нашел… Кто ж он, фрязин этот?

— А ты, атаман, — тихо сказал Никита, — ты подумай: что ж, и на Руси нет никого поотважнее Колумбуса, генуэзца?

Ермак следил за его тонким красивым пальцем.

— Что там? Ель частая… пуща…

— Царство Сибирское!

Ермак повторил:

— Сибирское царство…

— Слыхивал?

— Краем уха. Ты скажи: чье ж то царство?

— Русское! >— Никита ударил ребром ладони по чертежу. — Наше! А сидит там вор Кучум–царь, последыш Батыев.

И, как дядя на пиру, сказал торжественно:

— Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь–реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…

И развернул пергамент: «Дана грамота в Слободе лета 7082‑го[22] майя в 30‑й день. Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии».

На шнурке висела царская печать ярого воску.

— Пустошь, — сказал Ермак. — Место немерепое…

Он подумал, прикрыв глаза веками.

— Рухляди ищите? Нелюдье раздольное…

— Там соболь. Царский зверь..,.

— А может, не одного того чаете, а…

— Дорожку? — горячим шепотом подсказал Никита.

— Путь — еще дальше.

— А куда путь? Куда, думай, казак!

— Вон куда! — Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.

— Высоко взорлил! — все горячей, все быстрей зашептал Никита. — Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерз-* пет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь — в Великую Бухару.

— В Бухару!..

— Дивно тебе?

— А реками русскими? И через море Хвалынское?

— Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь петлястей. Верно и коротко — как я сказал. Мозгуй.

И как будто перевел разговор: