Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

— Про наши дела, значит, — утвердительно кивнул Ермак. Присел на борт, заговорил: — Много игры я наслышался — и нашей русской, и татарской, и немецкой, и литовской. Песен много разных. Всяк по–своему тешит его — человечье сердце… Под золоту–то кровлю всякого манит… — И помолчал. — А такая запала, парень, что не тешила, не манила,..

Вдруг — мутно виделось — он закинул голову, торчком выставив бороду, протяжно, низко–утробой–затянул:

Не грозовая туча подымалась,
Не сизый орел крылья распускал —
Подымалась рать сто сорок тысячей,
С лютым шла ворогом биться
За землю, за отчину.
Подымался с той ратью великой…

Не хватило голоса, он тряхнул бородой, отрезал песню.

— Кто подымался, батька? — подождав, спросил Гаврила.

Ермак точно не слышал.

— А то будто женка причитает: под березой нашла ратничка, порубан он — меж бровей булатом:

Век мне помнить теперь того ратничка
На сырой земле на истоптанной,
Да лицо его помертвелое,
Алой кровию залитое,
Да глаза его соколиные,
Ветром северным запыленные…
Ты за что про что под березку лег?

Распевно повторил, отмечая за мертвого:

За родимую землю, за отчину…

И шумно передохнул.

— Унывная песня. А на смерть с ней идут. Нет сильней того, с чем на смерть идут, парень.

— Где ж то — в войске царевом?

Ермак не ответил.

— Нетто мы царевы! — рассмеялся Ильин.

— Эх, ты!..

Скрылся месяц. Забелел восток, и, наклонясь вперед, рукой опершись о колени, медленно заговорил Ермак:

— Все ноле черным–черно от ратничков. И как ахнет сила–то, поле–то, одним кликом грянет. И пошло войско на приступ…

Что он вспомнил? Казанский поход? Начальные времена Ливонской войны? Нежданный разговор, нечего отвечать Ильину, да вряд ли Ермак и ждал ответа.

Тишь. Простор в редеющем сумраке. Птица сонно подала голос. Никого — только мы.

— Никого! — сказал Ильин и опять засмеялся.

Ермак мельком глянул на пего и строго продолжал.

Ильин слышал:

— …Калужские, московские, рязанские, камские, устюжские… Нас–то сколько? Полтысячи! Своей, думаешь, силой сильны? Вон чьей силой! И Дон не сам — той силой стоит.

Уже была эта речь, и тишь, и ночь была — ночь за тем днем, как на буйном кругу решился путь на Каму. А теперь что? Его ли, трубача, вразумляет атаман или опять спорит, все спорит с тем, кого тут нету, с мужиком Филимоном?

…Звуки–льдинки над закурившейся туманом сонной водой. Близок рассвет. Грянет войско в поход, непобедимый атаман поведет его по неоглядной, по утренней земле.

Теми, давними, его же собственными, в ту волжскую ночь сказанными словами ответил Гаврила атаману:

— Свой простор, нетронутый — вот и сыскали его…

Атаман оборвал:

— Памятлив… Помнишь. Только понял ли что? Поживи с мое, по земле потопай, по Русии — и своим умом дойдешь. А сейчас — что сказал я тебе, в это вникни.

Поднялся тяжеловато, будто с досадой. Но вдруг передумал что–то, улыбнулся.

— Памятлив… Хорошо. Да и что же без памяти была бы человечья жизнь? Птичий век!

Уж высветлилось небо. С береговой кручи протяжный крик:

— A-а… он!

Тотчас отозвалось близко на стругах:

— Сла–авен До–он!

И дальше:

— Тюмень–город!

Перекликались дозорные.

У борта валялся топор. Ермак поднял его, спросил:

— Твой?

— Смырин. Родивона.

— Что ж, и прибрать некому? Кидаем, парень. Что топоришку — струг состроим и тот в лесу покинем! — Оя постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. — Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а оглянись — ничего не осталось, трын–трава весь его век. Троночки–то хоженые узки, все собьемся на них, что было за душой, и то дарма расточаем… Хозяина земле надобно.

В холодном тумане безжизненно чернели недвижные струги. Ермак сунул топор под рогожку, бережно перешагнул через кладь, занес ногу через борт на корму соседнего струга. Там встречу ему поднялся человек.

— Здоров, Яков. Рановато!

— Свет уж.

Атаман заговорил озабоченно:

— Нынче борта подобрать: поплывем, волну опять черпанем. Порох — надежней укрыть, в середку. Смолы насмолить, пока стоим здесь…

Еще кто–то поднялся на струге, ошалело озираясь спросонок, пошел, кутаясь в рваный зипун, к краю за своей нуждой.

Михайлов рукавом отер мокрую бороду, лицо.

— Вот тоже… Обносился народ. Без баб томятся…

Безмерное небо сливалось на востоке с безмерным зыбким и белесым простором водяной казачьей дороги.

Днем атаман призвал к себе Гаврилу.

— Дорогу разведать надо. Посылаю тебя глазами казачьими. Дело сделаешь, важнее какого нет для нас. Жители окрест не держатся за Кучумову власть. Насильник он, пришлец — не свой. Отряд возьмешь, разведаешь, что за юрты, чьи, где конец Тюменскому ханству. И чтоб добром встречали войско. Слышно, что даже в трех, а то и в четырех днях пути сидит еще не Кучумов раб, а тархан, который хоть платит дань, а сам себе вольный господин.