Дорога на Стрельну

Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно, по-пластунски, выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнём за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.

— Тульская, десятизарядная, — сказал он, похлопав ладонью тёмное ложе. — Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится… Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо — переложи из него в ранец Сечкина.

Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но при мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.

— Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все. Не нужно мне ничего.

— Лучше брось антимонии разводить, — рассердился Шведов. — Не до того. Если лишнее тащишь, брось, а нужное возьми. — Он протянул мне каску Сечкина. — Надевай!

Я снял фуражку и сунул её в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был ещё сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.

— Пусть хоть подсохнет на солнышке.

Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами — вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.

— Заботливая у тебя мамаша.

— Да уж, — смущённо согласился я. — Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.

Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.

— Зачем бросать? Места ведь он не занимает.

— Да на кой он мне?

— На память возьми.

Я положил градусник рядом с зубной щёткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.

— Вот теперь совсем другое дело, — сказал Андрей. — Орёл!

Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан её взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.

— Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.

— Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец, того и гляди, выйдет нам наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я забрал, сдадим в штабе. В карман ему записочку вложим. Наши ещё будут здесь — похоронят. Пиши.

Шведов вынул из чёрного пластмассового патрона бумажку, свёрнутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: «Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года».

Листок Андрей вложил убитому в карман гимнастёрки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему на груди руки.

— Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползёшь.

Я лёг на землю. Перед тем как двинуться, я пожал руку Сечкину, лежавшую на его груди. Рука была холодная, зимняя.

О том, что пространство, по которому я ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, производимое убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа стояло густое жужжание. Мухи роились на глазах убитых, ползли по лицам и по ногам. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух… Наконец, миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.

Мы двигались ползком ещё метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулась роща довольно высокого кустарника.

Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над заводскими воротами: «Завод пишущих машин». Это кирпичное заводское здание, одиноко стоящее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него — здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, — я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название: Пишмаш.