Дорога на Тмутаракань

– Отчего же? Я верю… Боги есть, и они часто вмешиваются в наши дела, а еще чаще просто используют нас в своих целях; так мы, не задумываясь, ломаем прут за неимением хлыста или срываем подорожник, чтобы остановить кровь. Боги есть, и они злы так же, как жесток и несовершенен человеческий род, породивший их. Стоит ли служить злому господину, тем более – верить ему?

– Боги… Так вы – язычник? Нам, христианам, ведомо, что боги, которым поклонялись язычники, на самом деле всего лишь демоны, прельстившие наивное человечество. Силен Люцифер, он способен наделять великим могуществом своих приверженцев! Но Бог един, и Сын Божий принял смерть на кресте, чтобы взять на себя все грехи наши.

– Я читал Библию, – ответил Миронег. – И мне кажется, что вы превратно понимаете свою священную книгу. Весь путь Иисуса Христа, как о нем рассказывают, – это попытка полубога стать полноценным богом. Много таких историй рассказывали в языческой, по-вашему, Элладе. Припомним хотя бы героя Геракла, испытавшего больше, нежели ваш Иисус, и принявшего смерть, еще более мучительную, от разъедавшего его тело яда и огня, куда он вошел добровольно, чтобы избавиться от непереносимых мук. Чем отличается Геракл от Христа? Мне кажется, что только характером выпавших испытаний, которые у Геракла связаны с физической, плотской стороной существования, а у Христа – с духовным противостоянием. Читал я и о некоем Аполлонии Тианском, древнем мудреце, способном творить чудеса и, как утверждают некоторые, причисленном к богам. Чем не Иисус?

– Это даже не ересь, – в ужасе проговорил болгарин, поспешно отводя коня в сторону. – Это кощунство!

Богумил оставил лекаря в привычном одиночестве.

– Увы, – сказал Миронег, глядя вслед исчезающей тени.

* * *

К полудню снова разбили лагерь. Палатки дружинников и бояр, шатры князей были сноровисто обнесены сцепленными подводами обоза, на все четыре стороны отправилось боевое охранение. Многие из воинов устроились поудобнее в тени тканых и кожаных пологов палаток и шатров, чтобы ухватить никогда не лишний час-другой сна. Стреноженные кони лениво выискивали молодую, еще не пожелтевшую на недоброй майской жаре траву. Утрачивая зеленый цвет, она становилась похожа на проржавевшие наконечники стрел, вырывающиеся наружу из чрева не принявшей их земли.

Степь была нашпигована останками старого оружия, как сало чесноком. И было это оружие ржавым не от теплых капель редкого в Половецком поле дождя, не от холодных потоков таящихся от солнца грунтовых вод – от бесчисленных ручейков и луж крови, которыми всласть, если не чрезмерно напиталась здешняя почва.

Миронегу не спалось. Неясное предчувствие беды гнало хранильника прочь из лагеря. Миронег оседлал запасного коня, нацепил на пояс ножны с мечом, взвесил на руке бесформенный ком кольчуги и, не долго думая, отложил его обратно. Шлем же с намотанным вокруг него тюрбаном Миронег все же оставил, он знал, какими неприятными могут стать даже касательные раны головы.

Дружинники из северской сторожи, привыкшие к частым отлучкам княжеского лекаря, беспрепятственно пропустили его за пределы лагеря. Только молодой черниговский ковуй Беловод Просович неодобрительно покачал головой, рассудив, что бродить в одиночку по степи рядом с половецкими разъездами – чистое безумие. Время неспокойное. Или зарубят сразу, чтобы не выдал присутствия соглядатаев, или отвезут к своему хану, чтобы побольше выведать о русском войске. И потом все равно зарубят, это уж точно.

Солнечные лучи недоверчиво обшаривали зеленый плащ Миронега, словно дневное светило не могло поверить самому себе, заметив одинокого всадника в степи. Выглядывавшее из тюрбана острие шлема недвусмысленно грозило солнцу скорой карой за излишнее любопытство.

Долго ли, коротко ли – Миронег остановил коня. Степь была пуста, только полегший прошлогодний ковыль и посвистывание невидимых сусликов беспокоили зрение и слух лекаря. Высоко в небе парили стервятники, обратившиеся на расстоянии в подобие скопища навозных мух над свежей коровьей лепешкой.

И еще в голой степи было дерево. Оно стояло здесь так давно, что уже не верилось, было ли оно когда-либо тонким ростком, жалким маленьким прутиком с ласковыми, доверчиво липнущими по весне к рукам листиками. Зрелость этого дерева тоже ушла в прошлое, нещадно завернув толстый ствол наподобие витого основания церковного подсвечника. Ушла и старость.

Уже давно дерево было мертво. Ни единого листочка не оживляло его ветви, даже вездесущий мох не решался взобраться по измученной долгой жизнью колонне ствола. Кора была то ли объедена голодным степным зверьем, то ли сама расслоилась и упала к подножию дерева, где и сгнила, дав бесполезную пищу давно умершим и окостеневшим корням. Обнаженная древесина, бесцеремонно изнасилованная дождем и снегом, заласканная чуткими и вездесущими руками ветров, потемнела и разгладилась, как кожа прибрежного жителя.