Дорога на Вэлвилл

Младенец умер. Ночью. Никто не знает как. И почему. Элеонора выздоравливает. Будет дома через две недели. Тчк.

И вот спустя семь недель он мчался по железной дороге в Бэттл-Крик. Зима сковала землю холодом, желудок совсем вышел из строя, Элеонора превратилась в ходячую развалину, ребенок умер. Они ехали за исцелением. Уилл смотрел в окно на горы, голые деревья, убранные поля – точно такие же он видел в Пенсильвании, Огайо, Индиане, Иллинойсе. Двадцать два дня без сна. Лайтбоди откинул голову назад, закрыл глаза и попытался задремать… и тут заскрежетали тормоза, поезд плавно замедлил ход, словно кто-то очень большой привязал к хвосту поезда эластичную веревку и мягко потянул за нее. Они прибыли на место. Элеонора что-то оживленно щебетала, но Уилл ее не слышал. Он смотрел на кирпичную арку вокзала Бэттл-Крик, где, закрывая небо, висел транспарант с пророческим заявлением:

ВАМ БУДЕТ ХОРОШО Б БЭТТЛ-КРИК!

Глава четвертая Многодетный папаша

Здравствуй, папа.

Ишь ты – «папа»; хорошая затрещина – вот чего он заслуживал. Господи, какой же он мерзкий. Девятнадцать лет, а выглядит на все шестьдесят. Грязный, зловонный, спит под забором, как когда-то его мать. И, кажется, от него пахнет мясом? Мясом? Ну конечно, так и есть. Доктора Келлога затошнило.

А выглядит как? Одного этого было достаточно, чтобы Джона Харви Келлога затрясло от омерзения – впалая грудь, поникшие плечи, дряблый подбородок, косолапые ступни, коленки повернуты внутрь; воспаленные порочные глаза смотрят одновременно издевательски и раболепно. Господи, сколько же нужно повторять, что держаться надо прямо, как подобает нормальному человеческому существу, а не какой-нибудь чертовой обезьяне. Ну сколько? Вы посмотрите на него! Вы только на него посмотрите!

Публика в вестибюле прибывала, Бигелоу Дженнингс и миссис Тиндермарш стояли в двух шагах, пытаясь поймать взгляд доктора Келлога, а Дэб все повторял свистящим шепотом:

– Только не здесь, доктор, только не на виду у всех.

И персонал, и пациенты уже заметили – происходит неладное; кто-то тактично отворачивался, а кто-то, напротив, откровенно глазел на это кошмарное воплощение мерзости и вырождения, стоявшее рядом с Шефом и его секретарем. Кошмар. Форменный кошмар. Чудовищно медленно тянулось время, доктор стоял, словно ледяная статуя, посреди залитого солнцем вестибюля. Доктор Келлог, у которого слово никогда не расходилось с делом, проповедник чистоты и здорового образа жизни, человек, ненавидевший бездействие.

– Джордж, – наконец выдохнул он. Имя вырвалось почти непроизвольно, словно стоящий перед ним гнусный кусок плоти был недостоин человеческого имени.

Джордж ничего не ответил. Он просто стоял, прислонившись к стене – оборванный, скрюченный, уродливый, – и ухмылялся, обнажая гнилые желтые зубы.

Нет, это уже слишком. Мальчишка был сущим кошмаром, ходячим опровержением теорий доктора, живым противопоставлением всем тем ценностям, которые утверждались в Санатории, – оскорблением, пощечиной, ударом под дых. Внезапно, не отдавая себе отчета в том, что делает, доктор Келлог рванулся к Джорджу, схватил его за руку, и в следующую секунду они уже неслись к дверям. Джордж угрюмо вырывался, но хватка у доктора была железной.

– Пойдем отсюда, Джордж, пойдем отсюда, – шипел он.

– Мне нужны деньги, – ощерился Джордж, но доктор продолжал молча тащить его, будто упрямую собаку на поводке.

Еще вестибюль, сказал себе Келлог, дальний коридор – а там уже и мой кабинет. Сто двадцать шагов до спасения. Они подумают, что это нищий пришел за милостыней, вот и все, а потом негодяй уйдет, уйдет отсюда прочь.

– Деньги? – скривившись, бросил ему доктор. – Никаких денег ты от меня больше не получишь.

Джордж больше не упирался, шагал рядом – взрослый мужчина, длинноногий и, несмотря на сутулость, на целую голову выше доктора.

– Это мы еще посмотрим, – ухмыльнулся он.