Дорога перемен

— Господи, Шеп, я и половины не понял из того, что он сказал. Мол, когда они приехали, плод уже вышел. Понадобилась операция, чтобы удалить… эту, как ее… плаценту, они все сделали, но кровотечение продолжается. Говорит, еще до приезда «скорой» она потеряла много крови, сейчас они пытаются остановить кровь, и еще что-то говорил про капилляры, я не понял, говорит, она без сознания. Господи…

— Может, присядешь, Фрэнк?

— Вот и врач тоже… Какого черта мне сидеть?

Они стояли, прислушиваясь к тихому мычанью уборщика, ритмичным шлепкам его швабры и мягкому перестуку микропористых подошв пробежавшей медсестры. Глаза Фрэнка обрели осмысленное выражение, и он попросил сигарету, которую Шеп подал ему с чрезмерно учтивым дружелюбием:

— Сигаретку? Изволь, старина. А вот спичечка…

Ободренный собственной живостью, он продолжил:

— Знаешь что? Сгоняю-ка я за кофе.

— Не надо.

— Пустяки, одна нога здесь, другая там.

Шеп ринулся в холл, свернул за угол и пересек еще один холл, прежде чем нашел мужской туалет, где, дрожа и поскуливая, освободил готовый лопнуть пузырь. Потом, неоднократно спросив дорогу, он отыскал столовую под названием «Хлебосольная лавка», расположенную за сотню ярдов в другом конце здания. Миновав стойки с безделушками, кексами и журналами, Шеп заказал два кофе и, осторожно прихватив бумажные стаканчики, грозившие обварить его пальцы, двинул обратно в операционное отделение. Но заблудился. Все коридоры были похожи, один он прошел до конца и лишь тогда понял, что идет не в ту сторону. Шеп еще долго плутал и навсегда запомнил, что в тот миг, когда умерла Эйприл Уилер, он с двумя стаканчиками кофе в руках и глупой вопрошающей улыбкой колобродил в больничном лабиринте.

Он понял, что это произошло, едва свернул за угол и очутился в длинном коридоре, в конце которого над дверью горела красная лампочка. Фрэнк исчез, коридор был пуст. До двери оставалось ярдов пятьдесят, когда она распахнулась, выпустив стайку медсестер, деловито разбежавшихся в разные стороны; за ними показалась группа из трех-четырех врачей, двое поддерживали Фрэнка под руки, точно заботливые официанты, помогающие пьяному выйти из салуна.

Шеп дико огляделся, куда бы деть стаканчики с кофе, затем поставил их возле плинтуса и бросился к врачам, которых воспринимал как массу из белых одеяний, качающихся розовых пятен и разноголосицы:

— …конечно, ужасное потрясение…

— …очень сильное кровотечение…

— …пожалуйста, сядьте…

— …удивительно, что она еще столько продержалась…

— …нет-нет, сядьте и…

— …такое случается, ничего тут…

Врачи пытались усадить его на плетеный стул, который от их усилий скрипел и елозил по полу, но Фрэнк, молча уставившись в пустоту, упрямо оставался на ногах и лишь загнанно дышал, чуть дергая головой на каждом вдохе.

Последующие события в памяти смазались. Видимо, прошло много времени, потому что домой они попали только к вечеру; видимо, накатали сотни миль, потому что Шеп все время был за рулем, но понятия не имел, где они едут. В каком-то городке он притормозил у винной лавки, купил бутылку виски и, откупорив, сунул Фрэнку: «Глотни…» — и тот присосался к ней, словно грудничок. Где-то еще — или там же? — он зашел в придорожную телефонную будку и позвонил Милли; та запричитала, и он велел ей заткнуться, чтобы не услышали дети. Приглядывая за неподвижным Фрэнком в машине, Шеп дождался, когда жена утихнет, и сказал:

— Нельзя его привозить, пока дети не уснут. Уложи их пораньше и, ради бога, не подавай виду. Он переночует у нас. Не отпускать же его домой, в самом-то деле…

Все остальное время они ехали неизвестно куда. В памяти остались светофоры, мелькавшие за окном провода деревья, дома и магазины и бесконечная череда холмов под блеклым небом; Фрэнк либо молчал, либо тихонько стонал и бормотал одно и то же:

— …утром она была такая милая… надо же, как назло… утром она была такая милая…

Шеп не помнил, сколько они накатали, когда Фрэнк вдруг сказал:

— Она сама это сделала. Она убила себя.

Мозг сделал обычный финт «обдумаем это позже», и Шеп ответил:

— Успокойся, Фрэнк. Не пори чепуху. Такое случается, вот и все.

— Не такое. Она хотела это сделать, когда еще было безопасно, но я отговорил… Отговорил… а вчера мы поругались, и она… боже мой, боже мой… утром она была такая милая…

Шеп следил за дорогой, радуясь, что есть чем отвлечь насторожившийся мозг. Как знать, сколько правды в этих словах? Как знать, насколько все это связано с ним?

Милли сидела в темной гостиной и жевала носовой платок, чувствуя себя паршивой трусихой. До сих пор она держалась: сумела притвориться перед детьми, которых уложила на час раньше, задолго до приезда Шепа; оставила в кухне бутерброды на случай, если кто оголодает («Жизнь продолжается», — говорила мать и делала бутерброды, когда кто-нибудь умирал); нашла время по телефону известить миссис Гивингс, которая в ответ только охала, и собралась с силами для тягостной встречи с Фрэнком. Она была готова сидеть с ним всю ночь и… читать ему Библию, что ли… была готова дать ему выплакаться на своей груди и все такое.