Дорога смерти. 43-я армия в боях на Варшавском шоссе. Схватка с «Тайфуном». 1941-1942

– Слушай, Федот Пантелеич, а по котлу ихнему попадешь? – спросил правйльный Дремин наводчика и командира орудия старшего сержанта Дарькина.

Дарькин покрутил рыжий, будто в меду побывавший ус, загнул острый кончик кверху и сказал, но не сразу:

– А зачем нам это баловство?

– Да чтобы они там все разом своей проклятой кашей подавились, черти проклятые! – выругался Дремин.

– Тише ты. Наблюдатель… – Старший сержант поднял трофейный бинокль, посмотрел, поводил им туда-сюда, вправо-влево, зачем-то вверх и сказал: – Если бронебойным, то попаду.

– Давай, командир, шарахнем! Давай, Федот Пантелеич! Христом богом тебя прошу! Как друга. Шарахнем и – ходу! Кони накормлены, понесут как оглашенные! А?

– Дай подумать, – опять не сразу, спокойным тоном человека, на которого звание и обстоятельства возложили непростую должность командира, ответственного здесь за все и вся, ответил старший сержант.

Наводчик он был славный. Лучший в полку! Сравниться с ним мог только сам майор Свистунов. Но комполка убило вчера, на Снопоти. И зачем выдвигать батареи за реку? Ведь с самого начала было понятно, что пехота там удержится час-два, не больше. Пехоте-то что? Винтовку за спину и – через реку, назад, в свои окопы. А их, артиллеристов, немецкие «лаптежники» прихватили как раз на переезде. Три захода – и двух батарей как не бывало. И комполка погиб, и весь штаб. Потом, когда прорвались танки, смяли еще одну батарею. Осталось одно орудие. Вот и весь их полк. «Тылы небось где-нибудь уже за Зайцевой Горой, – подумал старший сержант Дарькин с неприязнью о старшине Осоцком. – Увозят от нас наши полковые сухари…»

В животе заурчало. С утра расчет ничего не ел. Хорошо, пехотинцы подвернулись. Забрели к ним на позицию трое чудиков из стрелкового батальона, который прикрывал их истребительно-противотанковый полк в бою. Батальон тоже разнесло в клочья, когда немцы вчера вечером поперли всей силой вдоль Варшавки. Кто уцелел во время бомбежки и артобстрела, кто успел увернуться от танков, разбежались по лесу и по оврагам. Вот трое к ним ночью и прибились. У них «сидор» с рыбными консервами. И где они их натырили? Говорят, разбитую машину на дороге нашли, а в ней продукты. Врут. Хотя ребята вроде бесхитростные, здешние, смоленские. Тут же поделились и ночью обещались еще сходить на дорогу к той разбитой машине. Но на рассвете подошла вот эта проклятая колонна и остановилась. Видать, надолго. Раз кашу заварили…

– Это не каша, Дремин, – сказал старший сержант Дарькин. – Не кашу они варят.

– А что? – И правильный потянул чутким носом, поставив его по ветру, как опытная гончая, учуяв кабанью тропу.

– Макароны. Макароны с тушенкой.

– Точно. Точно, Федот Пантелеич. И из машины нашей, видать, тоже все выгребли.

– Не пропадать же добру.

Рассвело уже ясно. Туман стало утягивать в низины. Вот-вот из-за леса появится солнце. Оно уже встало, и присутствие его ощущалось в проснувшемся мире. Лес, луговины по опушке, молочная вуаль тумана в низинах и вся окрестность жили прежней жизнью природы, не понимавшей, что такое война и смерть людей, возненавидевших друг друга. Старший сержант Дарькин тряхнул головой, как задремавшая лошадь, и снова поднял бинокль.

– Буди народ и подавай запряжку, – коротко приказал он правильному.

– Вот это дело, Федот Пантелеич. Вот это правильно. Макароны им с тушенкой… – с готовностью, словно только того и ждал, отозвался правильный Дремин. Он сгреб с пожухлой листвы винтовку и свой тощий, помятый, как заношенная портянка, «сидор», по-хозяйски оглядел лежбище, не оставил ли чего, и побежал в овраг, где стояли кони и спали бойцы.

Через минуту расчет сидел возле орудия.

– Надо подкатить немного, – вполголоса командовал старший сержант Дарькин, и расчет тут же выполнял сказанное. – Доворачивай. Вот так. Бронебойный.

Расчет у него был хороший. Каждый на своем месте. Никого он не потерял ни на Шуйце, ни на Снопоти, ни под Латышами. Что и говорить, везло. И артиллеристы, повидавшие за эти дни всякого и всякое пережившие, жались к нему, как ягнята к пастуху во время грозы. Приблудившиеся пехотинцы тоже скоро распознали в нем надежного человека и смотрели на него с уважением и подчинялись каждому слову.

Конечно, лучше ударить парой-тройкой осколочных. Противнику будет нанесен наибольший урон. Но пусть, гады, полюбуются на дыру в своем котле. Небось тащат его с самой Франции или Польши. А потом можно уже и осколочными. Все равно их осталось всего шесть штук. Парочку по мотоциклистам. Вон они, сидят в колясках, консервы жрут. И – парочку по грузовикам, по голове колонны. Чтобы запрудили дорогу и не сразу организовали погоню.

Два часа назад вернулся разведчик, которого старший сержант Дарькин посылал искать безопасную дорогу. Дорога нашлась. И уходила она все время в лес и в лес, отклоняясь от шоссе на юг. То, что надо.

Он установил панораму прицела. Деревянный ящик сунул под ноги – скоро прицел снова прятать.

Скошенный щит орудия резко присел, со ствола пылью поднялась ночная роса. Трасса ушла за дорогу и исчезла в гуще людей и повозок на той стороне.

– Осколочный! Быстро шевелись! Ти-вашу!..

Расчет работал, как единый организм.

Еще несколько снарядов один за другим ушли за дорогу.

– Быстро! Шевелись, ребята! Уходим! Эх, ти-вашу!..

«Погубил я ребят», – колотилось под горлом у старшего сержанта, когда они бежали по лесному проселку следом за орудием. Кони несли зарядный ящик и пушчонку легко, как игрушечную. Сейчас догонят, ударят из пулеметов и – конец…

Сколько они бежали по той дороге, никто потом вспомнить не мог. Опомнились на лесном хуторе, когда уже начало темнеть. То ли день кончался, то ли просто небо помутнело и из низко опустившихся облаков начал подсекать мелкий дождь.

– Федот Пантелеич! Федот… Пантеле… Ты ж пожалей хоть коней! – Губы едва ворочались, и слова выходили деревянными, ненатуральными, как во сне.

Все кругом, и все, что случилось совсем недавно, из-за чего они вынуждены были совершить такой марш по лесному проселку и из-за чего оказались здесь, теперь представлялось чудовищным и нелепым сном. Зачем они стреляли? Какая глупая неосторожность! Отсиделись бы за дорогой и с наступлением темноты спокойно двинулись бы дальше на восток. Послушал этого дурака правильного… А теперь ему отдохнуть захотелось…

– Орудие к бою! – приказал он и ухватил левую пристяжную за узду.

Теперь его расчет двигался медленно. Бег по лесу вымотал всех. Не только лошадей.

В лесу на дорожной просеке, откуда они только что выбрались, действительно шло какое-то движение.

– Осколочный, – махнул рукой старший сержант Дарькин своему заряжающему.

– Последний, товарищ старший сержант, – сказал заряжающий. – Осталось еще два бронебойных.

Что ж им делать, когда кончатся снаряды? Что делать? Сдаваться? Сложить у ног винтовки и поднять руки? Старший сержант Дарькин вспомнил своих сыновей, жену, отца. Что подумают они, когда узнают, что он в плену? Он поднял бинокль. Слава богу, это не немцы.

– Отставить, – сказал он устало.

На дороге появились пехотинцы. «Какие хорошие ребята, – с теплотой подумал о них старший сержант Дарькин, – без приказа, а в заслоне остались, и прикрывали нас всю дорогу».

– Насилу догнали вас… Ух ты ж, ноги даже сводит! Как вы, артиллерия, бегать научились… – Пехотинец, видать старший в их тройке, говорил незло и невредно. Простодушная улыбка дергалась на его усталом, грязном лице. Он смахнул с головы пилотку и утер ею потную шею. – А ты, брат, специалист высшей категории! Ох и паника у них поднялась! Слыхали, как из минометов лупежили! Весь лес минами закидали! Мы лежим, а осколки – ширь-ширь… Но сами не пошли.

– Они вас не заметили? – спросил пехотинца старший сержант Дарькин.

– Нет. Мы тихо ушли.

– Как тебя зовут, пехота?

– Никанором. Боец второго взвода шестой стрелковой роты Никанор Петраченков!

– Выставляй посты, боец Петраченков.

– Слушаюсь!

Хутор оказался брошенным. Ничего съестного артиллеристы ни в сараях, ни в доме, конечно, не нашли. Приуныли. И тут один из пехотных говорит:

– Я знаю, чей это хутор. До войны тут семья лесника жила. Теперь они в деревне живут, в колхоз переехали. Деревня тут, недалеко.

На всякий случай старший сержант Дарькин послал с ним Дремина. По части провианта и трофеев правильный в расчете считался человеком незаменимым. Через час они вернулись. Вещмешки раздувались. Лица светились довольством.

– А хозяйка, Федот Пантелеич, хозяйка попалась – ну прямо карамелька! – тараторил правильный Дремин. Он был доволен походом в деревню.

– А что ж ты, балабон, на ночлег там не остался? – старался обрезать его трескотню по поводу неведомой хозяйки заряжающий Демьян Игнаткин.

– Оставляла! Говорю тебе, оставляла! – тут же нашелся правильный. – Солдатка. Годов тридцать. Самая – самая, говорю вам. Я ей намекнул, а у ней ямочки на щечках так и заиграли…

Расчет молчал. Старший сержант Дарькин знал причину этого напряженного молчания: народ у него в расчете подобрался степенный, все женатые. Так что вольностей по поводу солдаток не любили.

Ночевали спокойно. Канонада гремела уже северо-восточнее и юго-восточнее. Шоссе, оставшееся километрах в пяти севернее их хутора, гудело всю ночь.

На рассвете со стороны деревни прибежал мальчик и сказал, что к хутору движется колонна мотоциклистов. Быстро снялись, орудие на передок и – ходу. На этот раз заслон оставлять не стали. Бежали, размазывая по лицам потеки грязного пота. Тащили за уздечки лошадей. В лощинах и болотинах подхватывали сорокапятку и толкали ее вперед, скрипя зубами и матерясь. В зарядном ящике болтались три снаряда – один осколочный и два бронебойных.

К полудню вышли к речушке. Впереди дымились обломки моста. Зияла черным болотным илом глубоченная воронка. Следы гусениц и мотоциклетных колес на песке старательно огибали воронку. Срезанный лопатами береговой козырек, утоптанный колесами и гусеницами. По всему было видно, что колонна прошла совсем недавно. Воронка уже заполнилась водой, но вода еще оставалась мутной. Муть не осела и в глубоко прорезанных колеях возле берега.

На другом берегу за переездом цепочка окопов. Перед окопами остов грузовика. Куски резины, отпавшей от сизых скатов, еще дымились. Кровавое тряпье, обрывки бинтов на обочине. За окопами открытая позиция ПТО. Одиночное орудие. Вокруг артиллерийской позиции и по горбовине берега вдоль окопов серые холмики убитых красноармейцев. Некоторые лежали прямо в ячейках. На дороге искореженные стволы, изломанные приклады трехлинеек.

– Бросали под гусеницы. Победители… – Старший сержант Дарькин остановился посреди дороги. Он смотрел то на убитых, то на изуродованное гусеницами танков оружие.

На позиции артиллеристов они нашли несколько ящиков снарядов. Снаряды тут же перегрузили в зарядный ящик.

– Посмотрите, ребята, может, есть раненые, – приказал он и наклонился к засыпанному землей артиллеристу, лежавшему возле раздавленного щита сорокапятки. По всему видать, это был наводчик. Стриженая голова, петлицы старшего сержанта… Тело уже застыло.

– Похоронить бы, а то вон уже вороны летают, – сказал Демьян Игнаткин. Заряжающий снял с одного из убитых подсумок с патронами, перекинул его через плечо и стоял, не отрывая взгляда от убитого. – На сына моего похож. На старшего. Эх, не дай бог, если война затянется. Нас побьют, детей на фронт погонят.

Хоронить убитых старший сержант Дарькин запретил.

– Некогда. Надо уходить. Искать проселок и двигаться дальше.