Дорога стали и надежды

Начать говорить хотелось прямо сейчас. Места, пароли, явки, даже то, что она не знала. Страх, ворочавшийся внутри, становился все сильнее. Кто ей этот утраханный Абдульманов, на кой хрен ей надо было молчать перед этим, страдать, ожидая еще худшее? Тоже… партизанка хренова, Зоя Космодемьянская.

– Он тебе кто? – Клыч снова не казался угрожающим, но она же успела убедиться в его превосходстве подавления, движения и ударов. – Чего ты молчишь?

Что ответить? Почему она молчала?

– Ба-а-а, неужто вмещался пузан-голышок Купидон, попав в твое, Женечка, сердце, своей стрелой? – Клыч хохотнул. – Надо было с Гришей сразу забиться, на пяток золота. Слышь, Григорий?!

– Слышу, Антон Анатольевич. – Гриша оказался сзади.

– Ну, и славно. Люблю любовные истории. Они всегда так неожиданно разрешаются.

– У тебя тоже неожиданно разрешилась? – Женя неосознанно качнулась в сторону, вжав голову в плечи.

– И у меня тоже, а как же… Ты не бойся, что тебя сейчас плетью бить? Заорешь еще, зверье набежит. Этого ублюдка я найду в любом случае, а ты, сдается мне, в этом поможешь. Себя же надо любить, Евгения, а не терпеть ради кого-то там. Романтика, что и говорить, Пуля, весь из себя такой… мужественный, надежный, спокойный. Ты, позволь поинтересоваться, с мужиками-то спала вообще, комсомолка?

– Я член партии, а не комсомолка.

– Эх, бабы-бабы, член партии она, фу-ты, ну-ты. Холодная голова и горячее сердце, тоже мне, чекистка. – Клыч ткнул ее пальцем в ухо, то самое. Боль прошила голову насквозь, выстрелив электрическим разрядом. Женя затряслась, но сдержалась, не закричала. – Все в нашем мире происходит не так, как надо, всего лишь по нескольким причинам. Тебе, милая моя, член надо в руках держать, и головой своей умной пользоваться по назначению, а не слоняться черт пойми где, с всякими подозрительными личностями – глядишь, и проблем бы себе не нажила, веди ты правильную жизнь.

– Ну, да. Сестра, полагаю, любила шить или вязать? За что ее Пуля-то кокнул, за запах плохо сваренного борща?

– Дура. – Клыч сплюнул, чернея тонким силуэтом на все более сереющем небе. – Даже и не подумаю тебя пристрелить – ишь, чего надумала, подохнуть быстро и без боли. Нет, дорогуша, так не бывает. Мне, понимаешь ли, хочется, чтобы ты помучилась. Люблю храбрых людей, тех, кто перед совершенно определенной лютой участью продолжают хорохориться, хотя, Женя… тут есть одна тонкость. Проверить, храбрая ты, или я ошибаюсь, получится лишь по приезде.

Женя съежилась на своем брезенте. Сдай она Пулю, или, наоборот, продолжай молчать – результат окажется одинаковым. Для нее-то уж точно.

– Дело в том, Евгения, что ты своими словами меня оскорбила. Сестра моя, Анечка, любовью к ближнему и высокими моральными принципами не страдала. И убил ее наш с тобой общий знакомый во время карательной акции над одной тварью, испортившей моей сестре кожу. Говорили мне, что перегнула она палку, убив ее. Гриша, ты не помнишь? Нет? Да и ладно. Вышло так, как вышло, и сестренка, ненаглядная моя красота, погибла от количества боли, несовместимого с нормальным функционированием организма. А месть, сама понимаешь, дело святое. Кровь за кровь, так вроде бы где-то сказано. Не помнишь, где?

– Нет.

– Даже жаль. Но ты, Женечка, не переживай. Впереди тебя ждет много интересного, из того разряда, что и врагу не пожелаешь. Ты мне так и не ответила, спала или нет с мужиками. Зато, поверь, если мне придет в голову оказать тебе милость и оставить в живых, то сношаться тебе придется исключительно противоестественным способом, и никак иначе, так как кунку твою ожидает кочерга. Раскаленная, само собой, для дезинфекции. Понимаешь?

– Ты на всю голову больной ублюдок. – Женя уставилась прямо перед собой. Голос все-таки дрожал. – Ты…

– Да иди ты в жопу со своими нотациями. – Клыч сплюнул. – Тоже мне, фамм фаталь. Сидела бы себе в своей Уфе, так нет, потянуло на приключения. Вот и разгребай теперь, как сможешь.

Копытам лошадей явно полагалось стучать, вместо этого чавкало месимым суглинком. Женя дрожала все сильнее, сырость превратилась в холод. Через серость сумерек чернели частые хиленькие деревья. Ночь отступала, накатывалось ленивое осеннее утро. Получится ли дожить до вечера? Женя не знала.

Отряд Клыча насчитывал человек двадцать-тридцать. Три повозки, остальные на конях. Пешком никто не шел. Учитывая, сколько съедает за сутки лошадь, Клыч был человеком серьезным.

Тихий шепоток, пробежавший от одного отрядного к другому, она не расслышала. Только заметив быстрое движение одного из караульных, ехавшего сбоку, положившего на колени автомат, насторожилась. Щелчки предохранителей доносились отовсюду. Клыч, только-только ушедший в голову колонны, вернулся.

– Гриша!

– Я, Антон Анатольевич!

– Бери ее на-конь, и еще троих, и гони на базу. Видишь, что вокруг?

– Да. Понял.

– Все, давай, дуй быстрее. Ответишь головой, если что.

– Я понял. – Гриша кивнул, приостанавливаясь у повозки. – Сейчас дам тебе лошадь, скачешь рядом. И тихо.