Дорога стального цвета

Санька с готовностью приложил острие пилочки к запястью, и сталь довольно глубоко вошла в кожу. Из надреза длиной сантиметра в полтора выступила бусинка крови и стала расти. Глаза у Крутько нехорошо заблестели.

— Еще? — криворото улыбнулся он.

Зуб молчал, но и руку не убирал. Странно было: как можно без всякой нужды, ради одного животного любопытства и так запросто, с улыбкой резать по живому?

А Крутько и не дожидался ответа. Пилочка снова вошла в руку. Зубу даже почудилось в тишине легкое потрескивание разрезаемой кожи. Из-за непонятного глупого упрямства он не отдернул руку, хотя было очень больно. И было еще мерзко, обидно терпеть эту боль от Крутько, которого Зуб и без того презирал.

Сделав второй надрез, Санька снова было вонзил пилочку в кожу. Но в эту секунду Зуб, не помня себя от злости, так залепил свободной рукой ему в ухо, что Крутько чуть не свалился в проход.

Степан Ильич быстро подошел к их столу.

— Что произошло? Зубарев, чего не поделили?

Тот угрюмо молчал, вытирая промокашкой кровь. Степан Ильич посмотрел на три аккуратные надреза и, кажется, все понял.

— Дай сюда, — протянул он руку к Крутько. Сказано было негромко, но так, что ослушаться невозможно.

Пилочка легла на ладонь преподавателя. Он посмотрел на отточенный кончик и так же тихо спросил:

— А зарезать ты смог бы?

Крутько не ответил. Он стоял в проходе между столами, прижимая ладонь к уху.

В наступившей тишине Степан Ильич вернулся на саое место, раздумывая, видимо, как поступить в этом случае.

— Он и меня уговаривал, — нарушил тишину кто-то из ребят. — Давай, говорит, дурную кровь пущу, здоровее будешь.

— И меня тоже…

Помолчав, Степан Ильич обвел взглядом ребят и спокойно сказал:

— Продолжаем занятие. Крутько, пересядь за соседний стол. Кстати, тебе что, тоже больно бывает — за ухо-то держишься?

Ребята дружно засмеялись. В их смехе чувствовалось желание, чтобы Крутько было очень больно, чтоб он тоже почувствовал.

И вот за этого самого Крутько Зуб, не задумываясь, подставил свою голову. Пожалел бедного…

11

Тишь пруда убаюкала Зуба.

Проснулся он оттого, что продрог. Пруд взялся мелкой волной и был похож на огромную стиральную доску. Небо посерело, стало непривлекательным. Ветер дул с севера — осенний, остуженный льдами далекого океана. Вместе с запахом убранных полей он нес свежесть снежных туч.

Зуб поднялся и побрел в сторону города.

Училище, как видно, отправилось в кино. Народу почти нет. На территории установилась непривычная тишина. Конечно, об изгнании Зуба знали все — плохие вести не лежат на месте. Ребята, которых он встретил на пути к главному корпусу, провожали его взглядами, в которых сочувствие было смешано с неприятным для Зуба любопытством.

Главный корпус оказался безлюдным. Только техничка гремела где-то ведром и шумно передвигала стулья. Зуб повернулся уходить, но тут открылась дверь одного из кабинетов. Вышел Степан Ильич с повязкой дежурного воспитателя на рукаве.

— За направлением? Теперь до завтра — директор ушел.

Подойдя к насупленному Зубу, он положил руку на его плечо.

— Все образуется, Зубарев.

Тот дернул плечом, но Степан Ильич руки не убрал, только грустно, понимающе улыбнулся. Зуб поймал себя на мысли, что раньше не замечал, чтобы этот человек улыбался. Все считали его замкнутым и даже загадочным.

— До завтра ты еще наш, ершистый Зубарев. И чего ж ты, брат, такой ершистый?

— Если не нравится, загипнотизируйте, буду послушным, — съязвил Зуб, которому теперь было на все наплевать, даже на то, если его в самом деле начнут гипнотизировать.

— Вот чего не умею, того не умею.

— Зря говорят про вас, что ли?

— Говорят… Про тебя вон тоже говорят. — Степан Ильич вздохом согнал свою грустную улыбку. — Не всему верь, что говорят. А то, бывает, веришь, веришь да и захрюкаешь.

— Я хрюкать не собираюсь.

— Правильно, не надо. Поэтому на веру не все принимай.

— Значит, не верить, что про меня на педсовете говорили? — с вызовом спросил Зуб.

Очень ему было интересно, что скажет на это Степан Ильич, как он будет выкручиваться. С одной стороны, он вроде заступался за него, на Ноль Нолича нападал, а с другой — не станет же он говорить, что педсовет был несправедлив к нему. Только Степан Ильич и не думал выкручиваться. Он внимательно, словно в чем-то испытывая, посмотрел на Зуба и спросил:

— А ну, признавайся, кто ребят подбил в сад лезть. Только честно, как между мужчинами.

— Я.

— Это что, честно? Не верю.

— Говорю — я!

— Но ты хоть подумал, кого выгораживаешь, ради кого врешь? — с неожиданной злостью, даже грубо спросил преподаватель. Его рука крепко сжала плечо Зуба.

— Я не вру, понятно? — так же грубо ответил Зуб и сбросил руку а плеча. — Нечего тут…

Что ему нужно? Зачем ему знать, кто подбил пацанов? Выгнали, и делу конец. И вообще, что он орет? Голоса никогда не повысит, а тут разорался.

Но Степан Ильич уже был спокоен, и глаза его, как обычно, стали задумчивыми, как бы обращенными в себя.

— Может, это и благородно с твоей стороны, — сказал он, — только не в дело ты благородство употребил. Такие Крутько всю жизнь ищут невольников чести.