Дорога сворачивает к нам

Я стою и слышу их разговор — отца и Анупраса. Отца напоил Анупрас, и я отказываюсь от этой своей мечты. Анупрас не друг мне, если поит отца… Как отец посмотрит в глаза матери? Правда, не следовало ей швырять шелк на землю. Отец ведь хотел ее порадовать. Как бы там ни было, не место ему в клетушке Лаздаускасов… Весь колхоз будет пальцами показывать: «Станкунас-то в самый сенокос пьянствует!» Пускай отец ворчит, что в гургждайском колхозе нет порядка, но колхоз в сердце у него… Как он сам перед собой оправдываться будет?

— Хватит, дядя, не дам больше ни одного стакана! — слышу я, как просит, даже умоляет Анупрас.

Ага, теперь умоляет, когда отец нализался! Надо было с самого начала не давать. И какое это пиво: мутное, всякие соринки плавают, а на дне песок оседает. Не видит Анупрас — разве он как следует очистит свеклу? Поскребет кое-как — и в котел. Да и Казюкас любит подсыпать горсть песочку в бочонок… И как эти мужчины пьют такое пойло? Плюются и пьют… Даже сами женщины, те, что корят Анупраса, иной раз пробуют его пиво. Я никогда не буду пить пиво. Ни это, ни другое, никакое!

— Дай, говорю, Анупрас. Может, у меня деньги ворованные, а?

— Не могу, дядя… Что мне Марите скажет?

— Марите… Ребенка испугался… Что она понимает? Погоди, погоди… Что, Марите не понимает? Моя Марите все понимает, все!..

— Не могу, дядя. Сами сказали, что Марите…

— А ты не говори Марите, что я у тебя пил. Не скажешь?

— Не скажу… И что это за пиво у меня. Сам ненавижу это свое пиво… Ух, этот Матас!

— Э, не ори… Ты ведь не пил. Чем я теперь лучше Матаса? Спроси у моей Марите…

— Вы хороший, дядя! Если бы мой Матас был таким… Вы никуда не бежите, как Матас, хоть и вам приходится нелегко…

— Не твое, поросенок, дело, легко мне или трудно. Ты не колхозник. Я с кабатчиками про колхоз не толкую. Ясно? Что имеем — зарабатываем… Вот этими руками. Видишь руки? Сено видишь? Какое сено возим! Где тебе видеть, слепому…

— Я вижу, дядя. Я иной раз лучше зрячих вижу. И сено вижу… Кругом сеном пахнет… Сухое, как порох… Только бы вывезти все!

— Вот это другой разговор… Другой! Только сено-то горит, а я что делаю. Анупрас? Лакаю… А почему я лакаю? Почему я Ляксандре, спекулянту, должен был в ножки кланяться? Тьфу! А когда-то мы с Ляксандрой…

Я все слышу, потому что тонкая стена клетушки так и притянула меня всю: и бьющееся сердце, и ухо, и вспотевшие руки. Я слушаю и еще больше волнуюсь… Не может вынести отец, что к Ляксандре в кабалу пошел. Особенно, что к этому Ляксандре! В свое время они были добрыми товарищами, хоть Шаучукенас стар, а отец молод. Когда бандиты свирепствовали, только они вдвоем осмелились винтовки на них поднять… Оба за советскую власть стояли плечом к плечу, а теперь Ляксандра — спекулянт, и отец унижается перед спекулянтом… Мне так жаль отца, что я, не выдержав, врываюсь внутрь.

— Идем, папочка… Идем на воздух отсюда… — тяну я отяжелевшего отца.

— Маре! — пугается Анупрас.

Но мне и его, такого растерянного, жалко. Я уже не злюсь. Не хотел он отца поить.

Растопырив пальцы, отец обнимает мою голову, липкими губами целует волосы. Я тяну его большую руку, и он послушно шагает за мной. На крылечке он спотыкается.

Солнце уже невысоко, клонится к закату. Лесная прохлада сочится в деревню, расплывается по полям. Отец оглядывается, видит красное солнце, как бы увеличившуюся, почерневшую стену леса, прислушивается к далекому скрипу возов. Скрипят возы в Гургждай, но не так, как днем, а по-вечернему: спокойно, чуточку сонливо. Отец как-то сразу отрезвел. Его рука уже не пьяная, не болтается во все стороны. Она и крепкая и тяжелая. Не я веду его руку, его рука ведет меня. И чувствую, что эта сильная рука так и несет меня. И мне хорошо оттого, что отец несет меня, как былинку…

— Не будешь больше пить, папочка? — прошу я, прижавшись к нему.

— Не буду, доченька, не буду. Не так надо колхоз налаживать, не так!

— А как, папочка?

— Ты мала еще, не поймешь!

— Только что говорил, что я все-все понимаю?

— Неужто говорил? Не буду пить больше, коли сам уже не помню, что говорил…

Отец смущен и озабочен.

Мы идем домой, близкие как никогда. Я чуть-чуть не рассказала, что мы с Эле придумали… Но ведь это тайна, моя, Эле и Рочкене! Не скажу, подожду! Мы с отцом оба чувствуем себя провинившимися… А мать рубит хворост во дворе и поглядывает на дорогу. Может, и она чувствует себя виноватой?

СВОРАЧИВАЕТ, СВОРАЧИВАЕТ К НАМ!

Не сердитесь, что я рассказываю, прыгая с кочки на кочку, как кулик. Я так рада!.. Наконец-то после всех грустных событий блеснула моя мечта! Моя и учительницы Иоланты.

Это случилось неожиданно. Я проснулась рано, как всегда летом. Нет, до меня кто-то дотронулся, только не отец и не мама. И это было на следующее утро после того, как отец напился в клетушке Анупраса. Во сне меня коснулась чья-то рука, но не человека — рука моей мечты… ее легкие пальцы…