Дорога цвета собаки

А еще Годара преследовала мысль о том, что тот стремится оградить его, как ненадежного, от схватки с драконом. Этот вывод он сделал после того, как Мартин, предупредив его ближе к вечеру об отлучке, исчез до самой ночи, вернувшись же, обронил с натянутой улыбкой что-то насчет интуиции и зрительного обмана. Если Мартин предчувствовал в том день встречу с драконом, в местности, куда отправился один, то почему не позвал его? Годар хотел бы, чтобы Зеленый витязь располагал его жизнью как своей. Нет-нет, да и закрадывалась в голову обескураживающая мысль о том, что нет в его жизни ничего полезного для Мартина, такого, чем бы стоило располагать. Что их дружба жива только на одной половине — в сердце Годара. Что не искупить ему даже кровью своего опрометчивого поступка, потому что кровь его прольется бесполезно. Сколько Годар не ломал голову над тем, какую жертву принести Мартину, ничего из его затей не подходило к реальности — все, казалось ему, было у Мартина.

Нечего Годару было дать Зеленому витязю. Тот был сам себе и другом, и учителем, и оруженосцем. Опять пришел Годар к выводу, что единственно-необходимая жертва, которую он может принести Аризонскому, заключается в том, чтобы освободить того от своего присутствия, удалиться, попрощавшись, якобы в сторону Холмогорья Посвященных, а на самом деле — в глубину степи, по следам других беглецов. Но как раз на эту жертву Годар не находил в себе силы. Он был слишком привязан к Мартину и захвачен его идеями и целями, продолжая однако, внутренне многому сопротивляться.

Годар был достаточно посвящен в мысли Мартина и считал, что научился угадывать чувства, которые вызывают у друга то или иное действие, слово, поступок. Все вместе — мысль и чувства Мартина по каждому конкретному поводу — Годар называл порывом ветра. Каждый подмеченный порыв, адресованный вовсе не ему, Годар невольно примерял к своему ужасному поступку и — содрогался. Порой ему хотелось попросить Мартина, чтобы тот так не думал, ведь все произошло не совсем так, как ему представилось. Но Годар молчал и все чаще, спотыкаясь о мысли Мартина, думал о себе мыслями Мартина, чувствовал его чувствами. Существование рядом с другом в которого он сумел единожды не поверить превратилось в непрерывный самосуд. Это усугублялось тем, что на протяжении дня Годар делал несколько ошеломительных открытий.

Отсчет открытий, расширивших его представления о личности друга, начался с минуты, когда Мартин в ответ на его полушутливый вопрос о том, каким указом начнет будущий король Мартин I свое правление, пожал плечами и простодушно ответил (это было в первый день продвижения по Зоне дракона):

— Не знаю. Королем мне не бывать. Если ты имеешь ввиду заманчивое предложение Кевина, то я решил не принимать его к сведению еще в Скире.

Сказав это, Мартин почему-то осекся и, взглянув с тревогой Годару в глаза, продолжил тему голосом, в котором затаился неразгаданный порыв ветра:

— Я посчитал, что есть вещи которые друзья не делят. Среди таковых — престол, рука принцессы. И потом: не стоит убивать за награду. Как ни крути — мы все-таки готовим убийство. А ты как думаешь?

— Я тоже так решил. И зафиксировал вчера решение у почтенного Сильвестра, — признался обнадеженный Годар. Он был рад, что их решения идентичны. Однако, рассказав о своей поездке, добавил: — Но зачем тебе отказываться от руки Адрионы — ведь ты любишь ее. Перемени решение, Мартин.

— Зря ты ездил к Посвещенным, — сказал печально Мартин. — Зачем тебе нужно было удостоверять решение? Разве бы я не поверил твоему слову?

У Годара испортилось настроение.

— Я боялся, что ты не поверишь мне после того, что произошло тогда.

— Но я верю. Верю тебе. Всегда, — в голосе Мартина сквозила обида, а Годар расслышал только осуждение.

И сник окончательно.

— Мне кажется, ты никогда не простишь меня, — промолвил он, стушевавшись.

— Но ведь если мы вместе, значит, все в порядке, — заметил Мартин. Ветер в узде его голоса прояснился, потеплел, — только уточни, пожалуйста, — ты говоришь о прощении или о снисхождении? Простить — не значит смириться.

— О понимании, только о понимании! — пылко возразил Годар. — ты ничего не сделал, чтобы понять, почему я так поступил.

— Разберись с собой, Годар, — сухо посоветовал Мартин.

Этой фразой он потом не раз обрывал их разговоры, которые все чаще принимали характер затяжных споров. Зачинщиком в спорах выступал Годар.

«Все осталось по-прежнему. Я верю в тебя», — говорили уста Мартина, а взор его туманился, когда на лице Годара отражалось сомнение. И Годар не просто верил Мартину — он не смел ему не верить, не позволял себе не верить: ноющая рана в его груди хранила память о каждом движении раненой им птицы — душе Мартина. Он чувствовал, что каждая капля недоверия подтачивает ее силы — как бы она не крепилась и не пряталась теперь от Годара. Но не следовали, никак не следовали вера и прощение из того, что он знал об убеждениях Мартина!