Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Та девочка, которая нас впустила, Стефка, и вторая, одетая точь-в-точь так же, Марыська, вносят на манекене прикроенное и сметанное мамино платье. Когда они на миг открывают дверь из соседней комнаты, оттуда слышно жужжание швейных машинок и видны еще одна-две такие девочки, как Стефка и Марыська.

Мадам Розенсон закалывает и приметывает на маме ее будущее платье. Но я смотрю не на маму и не на платье. Я не отрываясь смотрю на портниху и ее учениц.

Обе девочки стоят: одна – по правую, другая – по левую руку от мадам Розенсон. У Марыськи – заплаканные глаза. И Стефка и Марыська держат в руках булавки, подавая их портнихе, а та берет булавки, не глядя на девочек, только протягивает за ними руку, то правую, то левую.

– Ножницы! – кричит внезапно мадам Розенсон.

И в ту же секунду одна из девочек подает ей ножницы.

– Мел! – гремит портниха через несколько минут.

И тотчас дрожащие пальцы подают ей мелок.

Все это происходит степенно, чинно, но я вдруг начинаю волноваться. Мне все кажется, что вот сейчас мадам Розенсон отпустит Стефке или Марыське пощечину, уколет их булавкой или обругает как-нибудь так ужасно, что невозможно спокойно слушать. Наверно, это мне передается тревога, страх обеих девочек: они смотрят на мадам Розенсон, как кролики на удава…

К счастью, все обходится благополучно. Примерка кончена. Девочки уходят, унося с собой мамино платье.

Одеваясь, мама спрашивает у мадам Розенсон:

– Эти девочки – ваши ученицы?

– Да, ученицы.

– Вы их взяли из благотворительного общества?

– А, Боже избави! – отмахивается обеими руками мадам Розенсон. – На что мне это благотворительное общество? Дадут они мне, кого они хотят, платить будут ежемесячно гроши. И еще будут ходить ко мне об-сле-до-вате-ли! Совать нос в мои дела… Нужно мне это, как вы думаете, мадам Яновская? Не-ет! Я сама выбираю девочек в сиротских приютах или у родителей. Выбираю таких, какие мне нужны…

Несколько секунд в комнате очень тихо. Мадам Розенсон приумолкла. Мама одевается и с опаской поглядывает на меня, потому что я соплю носом, как паровоз: плохой знак.

Потом мадам Розенсон продолжает свой монолог:

– Чего я хочу? Я хочу, чтобы девочки работали и пикнуть не смели! У меня им хорошо. Первый год я их не кормлю – пусть жрут свое, только чтобы, борони Боже, не запачкали платье или пелеринку: за это я наказываю! Платье и пелеринка – мои. Утром девочки приходят – одеться! Вечером перед уходом – все снять и идти домой в собственном шматье! И если что не по мне, так никаких обследователей: хочу – прибью, а рука у меня – ого-го, тяжелая! – И мадам Розенсон смеется, как баба-яга, которая только что сожрала очень вкусную живую девочку с пальчик.

Этого смеха я уже не могу вынести. Пока Розенсониха говорила свои гадости, я еще кое-как держалась. Но этот смех щелкнул по мне, как бичом. Я оборачиваюсь к мадам Розенсон и кричу ей с ненавистью, с отвращением:

– Вы противная, злая женщина! Противная, противная!

Мне хотелось бы добавить еще что-нибудь обидное, кусучее. Но, по своей несчастной способности говорить в минуты волнения не то, что мне хочется, я вдруг оглушительно ору на мадам Розенсон:

– Не хочу! Не хочу! Не хочу!

И выбегаю в переднюю. Потом на лестницу.

Я сижу на нижней ступеньке. Сейчас придет мама и скажет мне с огорчением:

«Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!»

И та-та-та, и тра-та-та… Как будто я – скверная девчонка, а не мадам Розенсон – подлая, грубая баба!

Но все поворачивается не совсем так. Мама приходит. Правда, поначалу она говорит то, чего я и ожидала:

– Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!

– Я сама… сама не желаю… Никогда в жизни не пойду к этой проклятой разбойнице!..

Но тут случается неожиданное – мама опускается рядом со мной на ступеньку лестницы, кладет голову ко мне на плечо – и плачет. Плачет, как маленькая. Так, как если бы мадам Розенсон прибила ее!

– Это ужасно, ужасно… – говорит мама сквозь слезы. – Безобразно у нас поставлено это «обучение ремеслам»!

Когда мы уже подходим к нашему дому, я обращаю внимание на то, что у мамы в руках большой сверток.

– Что это, мама?

– Да нет… так… покупка…

Меня вдруг озаряет догадка:

– Мама! Это твое платье? От Розенсон?

– Да. Я взяла его обратно. Заплатила ей и ушла… – И, помолчав, мама добавляет: – Она требовала, чтобы ты перед ней извинилась…

Глава десятая Болезнь царя

Через несколько дней после этого, перед четвертым уроком, в класс входит Дрыгалка. Она поднимает вверх свою сухонькую ручку, требуя тишины.

– Дети… – говорит она грустным голосом. – У нас большое горе, дети… Тяжкая болезнь поразила нашего обожаемого монарха, государя императора Александра Александровича… Весь народ молится о его благополучном исцелении… Сегодня после большой перемены уроков больше не будет: в нашей домовой церкви будет отслужено молебствие о здравии государя императора. Все воспитанницы католички и инославные могут идти домой. Православные – остаться на молебствие.