Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Многоуважаемая Сашенька! Уезжаем ужасно впопыхах.

Спасибо тебе. Я тебя люблю. Напиши ответ.

Юля

…Прощай, Юленька, подружка моя милая!

Глава одиннадцатая Внуки Ивана Константиновича

Юзефа заглядывает в столовую и говорит самым недоброжелательным голосом:

– Пришел…

– Кто пришел? – спрашивает мама.

– А ну тот… як яво?..

– Кто пришел, Юзефа? – терпеливо переспрашивает мама.

– Ну, румунец тот…

Это очень неопределенно: румунцами Юзефа называет всех иностранцев.

– Вот наказание! – вздыхает мама. – Никогда у вас ничего не поймешь! Я вас спрашиваю: кто пришел?

– Вы спрашуете, а я кажу: прийшел! Солдат! Того доктора денщик!

Мама, взволнованная, встает из-за вечернего чайного стола.

– Шарафутдинов? – переспрашивает она. – Ну, пусть войдет.

– Еще дело! – ворчит Юзефа. – Солдата у комнаты пускать! Ён напачкаець, а Юзефа – подтирай?

– Как вам не стыдно, Юзефа! Иван Константинович уже два дня у нас не был – может быть, он болен?.. Шарафутдинов! – зовет мама.

Как всегда, страшно топая, в столовую входит Шарафутдинов. Он чем-то очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.

– Хадила ана… – говорит он печально. – Хадила и хадила. Хадила и хадила…

– Кто ходил, Шарафутдинов? – спрашивает мама мягко. – Ана хадила. Ихням благородиям. Котора тольста…

Так Шарафутдинов всегда говорит об Иване Константиновиче.

– А куда он ходил? – продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.

– Туды хадила, сюды хадила, всем улицам хадила. И я хадила, зонтикам носила. А ана – зонтикам не надо, мине прогоняла, ногами так… – Тут Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.

– А где же он теперь?

– Домой прихадила. Сидит, плакаит… как рибенка си равно… – И глаза Шарафутдинова наполняются слезами. – Идем, барина! – говорит он маме. – Ихня благородия плакаит… Идем!..

Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать – и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.

Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, – папы нет дома, – старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет «аппекитная». Но он от чая отказывается.

– Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел…

Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:

– У тебя уроки не все приготовлены?

Но я уверяю, что приготовлены – все!

Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович «ходила по всем улицам», а потом «плакала» у себя дома… Значит, что-нибудь случилось! Интересное… И я вдруг уйду!

Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:

– Не угоняйте Сашурку, голубенькая моя Елена Семеновна… Она мне тоже нужна…

И я остаюсь сидеть – законно сидеть! – на своем стуле.

Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!

Наконец он нарушает молчание:

– Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, – помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: «Милая какая!..» Помнишь, Сашурка? Я усиленно киваю. Конечно, помню!

– Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил…

Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже забываю о своей любимой привычке плести косички из скатертной бахромы, я смотрю на Ивана Константиновича.

– Ну, так вот… – говорит он наконец со вздохом. – Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня… – Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль. – Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская… Генеральша Хованская… Инночка Благова – так я ее в юности моей звал… Умерла. Вот прочитайте. И он протягивает маме письмо.

Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.

«Уважаемый Иван Константинович!

Нет, не так… Ваня, милый, дорогой мой Ваня… Больше сорока лет я Вас так не называла, не имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только глубоко в сердце моем. Милый, дорогой, любимый мой Ваня! Не судьба нам с Вами увидеться и хоть поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о нашем загубленном счастье. Месяц тому назад, на похоронах моего мужа, я простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило меня сознание, потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу…»