Дорога в Багдад

Боб Друк сидел на полу, сняв с себя башмаки и надев их на правую и левую руку. Чулки его были повязаны вокруг ушей, нос густо вымазан кашей, а миска из-под нее горделиво надета на макушку. Перед ним на гвозде висели брюки майора Кавендиша. Боб Друк изо всей силы колотил босыми ногами об пол, бил башмаками на манер тимпанов и уныло стонал: «а-ли-гу-ли-пу-ли-би».

— Садитесь, мисс, садитесь, сэр, — взволнованно предложил тюремный надзиратель, чувствуя себя антрепренером знаменитого артиста. — Вы еще насмотритесь и не таких штук!

— Пэгги, дитя мое, открой словарь!

Пэгги, краснея, открыла Аткинсона. Пока ее пальчики, дрожа, совершали маршрут от империализма, Ирландии, Индии, Иллирии, Ирака до идолопоклонства, тимпаны в руках Боба Друка становились все слабее, ноги его смущенно подтягивались в тыл, а глаза, по-видимому, тоже заинтересовывались словарем или бродившими по страницам хорошенькими пальчиками.

— Читай, — произнес судья голосом, полным научного интереса.

— «Идол — это предмет для языческого культа, — звонко начала мисс Пэгги. — Идолы бывают разные, от деревянных чурбанов, чурок и до жестянок от консервов, оставляемых европейцами в языческих урочищах. Негры племени Гана-Гана поклоняются опрокинутой метле…»

— Стой! — прервал, ее судья, выхватывая у полисмена метлу и водружая ее прямо перед носом Боба Друка, — Гу-гу! Га-на-Га-на! Молись!.

— Но, папа, он совсем не похож на негра! — вступилась мисс Пэгги, сочувственно поглядывая на идолопоклонника, успевшего счистить с носа кашу, и предпочитавшего взгляды, обращенные далеко не в сторону метлы.

— «Австралийцы поклоняются синему цвету, намазанному на жертвеннике…»

— Дай сюда индиго! — провозгласил неутомимый судья и тотчас же вымарал синей краской с пол стены тюремной камеры. — У-a! У-a! Молись, — австралиец! Сосредоточивайся!

Но австралиец и не думал сосредоточиваться. Этот чудак, наоборот, проявлял все симптомы крайней растерянности, вертясь во все стороны, кусая себе губы, краснея, потея, пыхтя и не зная, куда девать руки и ноги.

— Несчастный! По-видимому, он позабыл веру своих отцов и всецело предался этим проклятым штанам Кавендиша! — мрачно воскликнул судья, исчерпав весь свой запас гласных: долгих гласных, коротких гласных и полугласных.

— Папа, — шепнула мисс Пэгги, краснея, как роза, и опуская ресницы на щечки, — папа, я думаю, что я еще не дочитала… Я думаю, что этот незнакомец принадлежит к племени Тон-куа.

Судья вопросительно взглянул на дочь.

— «Дикое племя Тон-куа… — дрожащим голосом прочитала Пэгги, — поклоняется двойному плоду мангуби, напоминающему…»

— Вздор! — сердито воскликнул судья. — Закройте книгу, сударыня. Наденьте вуаль! Опустите глаза! Откуда вы вообразили подобный вздор, если здесь нет плодов мангуби! И неужели вы полагаете, что я спустил с лестницы майора Кавендиша для того, чтоб предоставить вас ухаживаниям поклонника его штанов?!

С этим грозным спичем судья подхватил Пэгги под руку и быстро вышел из тюремной камеры, оставив у Боба Друка еще одну драгоценнейшую примету неуловимого майора Кавендиша.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Мыс св. Макара

Сыщик Кенворти слез с поезда на перроне лондонского вокзала в без четверти четыре дня. Но по старой традиции, введенной романистами начиная от Коллинза и кончая Честертоном, Лондон был окутан таким туманом, что, если б его резали ножами, не хватило бы точильщиков по всей Великобритании, для того чтобы вывести вышеупомянутые ножи из полного отупения.

Кенворти пробормотал сквозь зубы ругательство, закутался в плащ и влез в первый встречный кэб, крикнув внушительным голосом:

— Скотланд-Ярд!

Нет надобности говорить, что кэб блуждал около часа вокруг одного и того же памятника, заезжая ему то сбоку, то сзади, то спереди, покуда лошадь не наехала на полисмена, a этот последний не направил кэб куда следует.

Поднявшись по лестнице в кабинет Лестрада, Кенворти не без удивления заметил странное поведение полиции. Весь Скотланд-Ярд жужжал, как улей. Чиновники бегали взад и вперед. Полисмены — входили и выходили. Сыщики то и дело хватали себя за голову, блуждающими глазами смотрели по стенам и шевелили губами. Наконец вышел сам Лестрад, значительно поседевший и потолстевший с тех пор, как его описал Конан Дойль, на ходу протянул руку Кенворти и отрывисто спросил:

— Нашли?

— Я поймал шпиона, выслеживавшего господина майора, — отрапортовал сыщик. — Шпион посажен мною в ульстерскую тюрьму под видом колониального революционера. Из суммы, назначенной Всемирным банком, мне следует…

— Кукиш! — злобно отрезал Лестрад. — Какого чёрта вы носитесь со шпионами, когда Скотланд-Ярд висит на волоске! Когда у нас остался один единственный день! Когда вся Англия покрыта плакатами, вопросами и вопросительными знаками! Вы, сударь, пришли издеваться надо мной!

Кенворти вытаращил глаза.