Дорога в Багдад

— Странно, — пробормотал этот последний, вынимая трубочку и наконец-то позволяя себе хорошую потяжку табачного дыма, — уж не влюблен ли Небодар в это бесовское отродье?.. Немного еще, братцы мои, и я… гм…м… я сам… того… хоть надо сознаться, он столько же заслуживает любви, сколько гиена, ехидна или другая какая-нибудь брамапутра!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Снова пастор Мартин Андрью

Надо сказать правду: никто более самих англичан не способствовал популярности культа майора. Газеты в пылу возмущения перепечатывали решительно все воззвания о нечестивом вероотступнике, снабжая их пространными комментариями. Филологи сочинили новое слово — «кавендишизм». B театрах ставили пьесы: «Кавендиш, пророк Магомета», «Кавендиш, отец угнетенных», «Смерть Кавендиша» и тому подобное, разумеется, немедленно же по прошествии двух-трех недель яростно снимаемое с репертуара английской цензурой. Дошло до того, что даже сами туземцы стали читать колониальные газеты и, по словам шутников, заинтересовались вопросом о Кавендише.

Именно в эти дни, в ясное, глубокое, солнечное утро, когда под карнизами плоскокрыших домов ходят голуби, а над карнизами дышат розы, пастор Арениус вышел на крышу своего домика в городе Джерубулу. Он был бел, как стены его жилища. Плечи миссионера от старости уходили вниз, коленки подгибались, а веселые голубые глаза смотрели подслеповато. Усевшись в тростниковую качалку, он развернул месопотамскую английскую газету и несколько раз кивнул головой с видом крайнего удовольствия.

— Далее писаки стали упоминать имя божие, — пробормотал он с чувством. — Истинно, истинно размягчаются сердца века сего. Ведь как пописывают-то! «Владыко живота нашего и добра вашего, и скота нашего, умученный злодеями, к разбойникам сопричтен, бич всех иноверных, святой, всемогущий, памяти твоей поклоняемся, ма…»

Тут пастор Арениус вскрикнул и выронил газету. Вместо святого духа, Иисуса Христа или по меньшей мере матери божьей, перед глазами его стояло: «майор Кавендиш».

Благочестивые строки были точным переводом туземной молитвы, обращенной к английскому майору!

Старческое лицо Арениуса налилось кровью. Глаза наполнились слезами. Он прямо-таки горел от стыда. В его епархии, среди его мирных овец, в маленьком беленьком душном от роз Джерубулу зародилась самая странная ересь, какую только мог выдумать человеческий мозг.

— Я искореню это! — воскликнул пастор, поднимаясь на свои старые ноги и изо всех сил ковыляя к дверям. — Искореню это, хотя бы…

Но тут он уткнулся головой в чью-то душистую чесучовую грудь, пахнувшую турецким табаком, и пара железных рук подхватила его под локти.

Что это вы собираетесь искоренить, отец Арениус? — Произнес голос, подействовавший на него, как электрическая искра.

Пастор Арениус отшатнулся, вытаращил глаза и поднял — руки, словно перед привидением.

— Вы… вы… — пробормотал он в ужасе, — что же все это значит?

— Я сам, дорогой коллега, собственными ногами и руками, — саркастически произнес пастор Мартин Андрью, входя на беленькую крышу и преспокойно опускаясь в качалку. — Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге, ужине, чашке шербету и распорядитесь, чтоб ваши слуги привели из караван-сарая мой маленький экипаж.

Видя, что Арениус не отвечает и сидит в кресле ни жив, ни мертв, Мартин Андрью поднял на свет свои сухие пальцы и поглядел, как они розовеют…

— Тем более, что со мной едет гм… дама. Ее надо тщательно прятать от любопытных, — докончил он сухим голосом.

Вытащив из-за пазухи драгоценный пакет, запечатанный собственной печатью с кольца Кентерберийского епископа, пастор Андрью весьма непочтительно швырнул его прямо в лицо почтенного старца.

Арениус вздохнул и дрожащей рукой распечатал пакет. Но не успел он прочесть первых строк, как смертельная бледность разлилась по его лицу и бумага полетела на пол.

— Никогда! — проговорил он с достоинством, поднимаясь и глядя на Мартина Андрью грозными глазами. — Никогда, пока я служу господу моему Иисусу Христу и его Святому евангелию! Передайте это всем королям и епископам мира сего!

С этими словами он выпрямился и твердо пошел к выходу, не обернувшись больше ни на пастора Андрью, ни на епископское послание.

Его коллега пожал плечами, процедил сквозь зубы крепкое английское ругательство и в свою очередь выбежал из домика.

Узенькие улички городка Джерубулу были, по-видимому, отлично знакомы пастору Андрью. Он шел походкой восточного человека, слегка приподняв правое плечо над левым и размахивая кистью руки в такт шагам, покуда не очутился на площади перед караван-сараем.

Грязное, немощеное пространство густо усеяно навозом, жижей, растоптанными фруктами, сеном, кизяком, мусором. Вокруг железных треножников персы на корточках жарят требуху. А над всем этим, возносясь стройными полуарками и сводами в яркое синее небо, стоит изумительной красоты здание в строгом персидском стиле — караван-сарай. Туда-то и направился пастор Мартин Андрью, брезгливо шарахаясь от полуголых нищих, опрокидывая скученные треножники и наступая на крохотных черномазых детей.