Дорога в декабре

Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, но безболезненно выхватывали его из засасывающего небытия. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый рот с болезненно сухими и пристывшими от частого дыхания зубами, за которыми хрипел и клекотал, вырываясь наружу, крик.

Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…

И всё пропало.

На глаза наплыл легкий больничный потолок.

Саша даже не успел разобраться с собой, с цветом потолка, как Яна вернулась, и, моргнув, он вдруг увидел ее лицо над собой, очень близкое.

Кажется, она просто поцеловала его. Сначала он ощутил ее горячий — словно от горячего чая — и усталый рот, а потом — почти исчезнувший, но еще живой, животный, свой собственный вкус на ее губах, смешанный с ее слюной, и этого было более чем достаточно.

…более… чем…

Яна действительно была похожа на ящерицу — изворотливым и быстрым телом. Иногда казалось, что она, подобно ящерице, не может лежать на спине и хочет перевернуться, чтобы исчезнуть, юркнуть, сбежать. Саша крепко брал Яну за руки, за плечи — чтобы рассмотреть ее, поймать ее дыхание, ее постоянно ускользающий взгляд: темные, острые зрачки.

Он гладил ее, вдруг понимая, что кожа ее, нет, вовсе не шелковистая, не гладкая, а напротив — жесткая. И едва теплая… как… Саша попытался вспомнить, с чем схоже ощущение от прикосновений к спине Яны, к ее упругим ногам, и вдруг увидел себя на летнем пляже, пацаном, лежащим грудью и животом на черном кругу автомобильной камеры, пахнущей едко и сладко — водой, солнцем и еще чем-то дурманящим.

И грудь Яны не была яблочной, жесткой, и соски — острыми. Нет, напротив, грудки ее колыхались молочно, малые, по-детски мягкие и почти без сосков — только с розовыми полукружиями.

«А в одежде соски казались острыми, наглыми…» — мелькнуло у Саши.

…И позвоночник ее то исчезал, то проявлялся остро, оттого, что Яна, увернувшаяся-таки из-под Саши, хищно выгибала спину и тут же расслаблялась бессильно.

Легким движением бедер она высвободилась от Саши.

Он подумал, что — случайно, и попытался вернуться назад, но Яна вновь отстранилась — чуть-чуть — на несколько сантиметров, покачивая при этом бедрами: «Нет-нет, не так… Попробуй… чуть выше…»

Яна не сказала ни слова, и когда Саша догадался, она застыла — так застывает умное животное, когда ему делают укол или извлекают когтистую занозу, — кося напряженным и немного испуганным глазом, легко, еле заметно подрагивая всем влажным, легким телом.

«Сссс…» — произнесла Яна и чуть придержала Сашу рукой, тонкими, изящно выгнутыми пальцами, за бедро. Но спустя мгновение сама подалась навстречу.

С каждым движением Саша чувствовал, как белеет его сердце, — оттого кровь из сердца уходит. Ток, ток, ток, уходит.

Но когда белизна эта достигла раскаленного, почти уже серого цвета, рыжая, лохматая кровь вдруг хлынула, ворвалась в сердце, закружила там…

Саша вздрагивал, держа Яну ладонью под живот, ее пупочек чувствовался мякотью ладони — и располагался он где-то между линией судьбы и линией жизни.

«Яна кричала», — понял Саша. Только что кричала.

Он высвободился из нее и мягко осел на бок, и Яна легла на спину, плотно сжав ножки. Дышала, закрыв глаза. Веки ее были напряжены и подрагивали, как у человека, который старается не открыть глаза, боится или стесняется увидеть свет.

— Посмотри… у тебя… все хорошо? — попросила она.

Саша посмотрел.

— Все хорошо, — ответил он и погладил ее по руке. — Яна, ты необыкновенная. Невообразимая. Сладкая. Горячая, — сказал Саша, вдруг почувствовав, что немного задыхается.

— А ты блудливый кот, — сказала она, помолчав. Голос ее был дурашлив и забавен.

— Нет.

— Тогда… тогда ты поджарый и жадный кобель.

— Нет, не я… — невпопад ответил Саша.

— А почему ты блудишь, кот? — спросила Яна, так и не открывая глаза, улыбаясь краями губ. — Почему ты трешься об меня своим поджарым собачьим животом? Делаешь то, что нехорошо?

— Ах, это я? А я думал, что это ты… Что это ты сама…

— Это неосмысленно получилось.

— А по-моему, очень осмысленно.

Яна задумалась. Облизала быстрым язычком губы.

— У тебя очень красивая эта твоя… вещь… Я подумала, как замечательно она будет лежать внутри меня, такая стройная… И я кончила, да.

Яна неожиданно открыла веселые, смеющиеся глаза, и Саше показалось, что вот он шел-шел по полю, среди серой, одинаковой травы, и вдруг увидел два живых, словно отражающих солнце, цветка. И они смотрят на него.

Он наклонился и поцеловал эти цветы, и губы защекотало.

Яна поднялась и пробежала по комнате голенькая, ища что-то, держа комочек неодетых трусиков в руке.

Саша с удивлением и нежностью оглядывал ее, думая, что — вот оно, такое ясное и теплое тело, и внутри него, везде, где только возможно, сейчас струится, сползает по мягким стеночкам его влага.