Дорога в декабре

— Да-да, кроме могил, — согласился Лева и сразу поехал дальше, вдогонку за своей мыслью. — Но последнее время мне начинает казаться, что вы соскальзываете… ну, условно говоря, в черносотенство. Нет? Я, конечно, не о Риге говорю — этих неумных полицаев давно надо поставить на место. И естественно, я не говорю о том, что вы собираетесь «бить жидов» — слава богу, этого от «союзников» ждать не приходится. Но от вас исходит такое ощущение, что вы никак не можете выбраться из этих престарелых догм, никчемных идеологий, что все время существования Руси — начиная от… Василия Третьего или Иоанна Грозного и вплоть до большевиков — царили в стране, ничего, кроме крови и хаоса, не принося.

— Откуда тогда вся эта страна взялась, если… кровь и хаос… — «хаос» просвистел в Сашин зуб.

— Она из этой крови и из этого хаоса слеплена, это же очевидно, Саша, и история каждые сто лет повторяется, ходит по кругу. Сначала кровавый мороз, потом оттепельные сопли, потом хаос, потом кровавый мороз… И так далее…

— Ну, пусть будет так, мне все равно, — честно признался Саша.

— Как «все равно»? — искренне удивился Лева. — А зачем тогда вы? Что вы делаете? Опять хотите кровавого мороза? Вот лично ты — ты можешь сформулировать вашу идею?

Саша пожал плечами.

— Понимаешь, — не унимался Лева, — я хочу видеть в «союзниках» футуристическую антропологию, а вы говорите только о навязшем в зубах «национальном будущем».

— Хотя нации никакой нет, — подсказал Саша, вспомнив о Безлетове.

— Саша, голубчик, ты меня упрощаешь, — сказал Лева, — напротив, нация есть — она просто жаждет освобождения. Не нужно создавать новой нации, нет. И не нужно заселять страну чужаками. И не нужно самим уходить в резервации, чтобы сберечься. У нас уже есть народ. Но не тот, что бьет себя в грудь и кричит про «Рассею». Те, кто кричат, — они, в сущности, чужаки. Нахлебники. Народ — другой. «Новый-хорошо-забытый-старый», я бы его назвал. Понимаешь? Те люди, что мирно сеют и мирно пашут, и всех видели в гробу — и почвенников, и космополитов, — потому что они только мешают пахать и сеять.

— А чем этот «новый-хорошо-забытый-старый» народ противоречит коробящей тебя идее «национального будущего»?

— Потому что идея «национального будущего», Саша, подсунута вам злыми и неопрятными почвенниками и противоречит антропологии. Эволюции противоречит! Она, эта идея, продолжает этот вечный круг — от крови до хаоса, о котором я тебе уже говорил.

— А у тебя есть другая идея?

— Саша, я который раз тебе повторяю: нужно вырваться из этого круга, отринуть и славянофилов, и западников, и остаться в изначальном виде, без всего этого наносного…

— Что нанесла русская история за тысячу лет, — закончил Сашка в тон Леве, в сотый раз удивляясь нездоровому обилию буквы «с» в русском языке.

— Это отдельный вопрос, Саша, что она нанесла. Очень много для того, чтобы помочь постичь мир, но очень мало для того, чтобы жить в этом мире.

— А мне хорошо живется.

— Да, особенно судя по твоему цветущему виду.

— А я живу не в России. Я пытаюсь ее себе вернуть. У меня ее отняли.

— Одни палачи отняли Россию у других палачей. И неизвестно еще, какие из палачей лучше. Нынешние тебя хотя бы в живых оставили.

— Это вообще неважный вопрос — кто бы оставил меня в живых, — начал раздражаться Саша. — Я готов жить при любой власти, если эта власть обеспечивает сохранность территории и воспроизведение людей. Нынешняя власть не обеспечивает ни того ни другого. Вот и вся разница.

— Да здесь, в этой стране, кровь всегда текла непомерно и жутко, Саша, о чем ты говоришь, — развел руками Лева.

— Лева, отстаньте, — Саша неожиданно перешел на «вы», — «всегда текла», а бабы рожали и рожали, и народу ни разу меньше не становилось. Аккурат на всю страну хватало, — Саша сам удивился, откуда, из какого закоулка детства вылетело это нелепое «аккурат». — И вот теперь вдруг перестало хватать.

— Потому что рожать надоело! — всплеснул руками Лева. — Сколько можно кормить эту ненасытную «русскую идею» своими детьми!

— Только они и думают о русской идее, когда рожать не хотят.

— Саша, не злись, — улыбнулся Лева.

Саша не ответил. Он действительно злился. Сам не зная отчего. Оттого, что влез в этот спор.

В этот вечер они больше не разговаривали, по крайней мере, об «идеях», но на следующее утро, зацепившись за какую-то новость, прозвучавшую из радиоточки, начали разговор заново, причем сначала.

Лева острил.

Он говорил, что Россия теоретически — лошадь, а практически не везет. Что там, где в России начинается совесть, — сразу вступает в силу история болезни. И еще много подобного произносил.

— Нет, ты скажи, есть у вас идеология? — не унимался он. — Или вы просто валяете дурака, используя убогий словарный запас всего этого красно-коричневого отребья? — взывал Лева, немного смягчая улыбкой резкость своих слов.

— Во-первых, они не отребье, Лева, — без улыбки отвечал Саша. — Во-вторых… а во-вторых, никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, безвозвратно исчезло.

— А как же твои красно-коричневые?