Дорога в декабре

— Давай, порезвей работай клешнями… — говорит Шея чечену, пропуская его вперед.

— Егор, веди его, — приказывает мне взводный и отходит назад к углу дома. Вместе с Астаховым они вслушиваются в темноту, которую мы миновали.

Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак встать. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы и резко поднимает вверх.

«Почему не стреляют?» — думаю я.

Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, отплевываемся. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.

— Тихо… — говорит он, подойдя к нам. — Вроде тихо.

Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.

Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.

Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома. Мы входим во двор и начинаем смеяться.

— «Гэй-гэй-гэй!» — пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.

— «Гэй! — повторяю я. — Гэй-гэй-гэй!»

В ночном Грозном раздается наш смех.

— Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! — смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.

— Ну что, аксакал, поскакали дальше? — спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.

Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.

«И начштаба — отличный мужик!» — думаю я.

Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.

Мы входим в «почивальню», посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.

— «Гэй-гэй-гэй!» — повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.

Скворец поднимает заспанную голову, нежно улыбается, щурит глаза.

«Гэй-гэй-гэй…» Что может быть забавнее…

VIII

Потихоньку излечившись от своих телесных расстройств, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компанией: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя… Открываем по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке, и за милую душу все это уминаем.

Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом хлебают щи, или гороховый суп, или, куда чаще, опять рыбный, из кильки, но ничего страшного, рыба — вещь полезная.

Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе зачистить еще и ведро для отходов на кухоньке.

Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку-другую тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до девяти вечера. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.

Ну естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни» — иди, поваренок, обед грей.

— Холодное пожрете, скоты ненасытные, — отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.

— Ударь его копытом, — просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша — предположительно по заду поваренка.

— А-а, по почкам! — блажит Плохиш.

Андрюха бьет еще раз.

— А-а, по придаткам! — еще громче завывает поваренок и слеза-ет-таки вниз.

— Сено будешь жрать, лошадь, — обещает он Андрюхе. — Бант тебе на хвост и золотую подкову на копыта.

«Как я их люблю всех… — думаю я. — И ведь не скажешь этим уродам ничего… И боюсь за них…» — еще думаю я.

«Как погиб этот пацан? — думаю следом, вспоминая десантника. — Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо… Приехал на рынок, глазел на торговок чеченок, приценивался к консервам… Стрельба началась — даже не очень испугался, закурил… Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем… Дочь у него родилась — за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца».

Семеныч приехал из ГУОШа очень озабоченный и даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, неромко распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. Но у нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.