Дорога в декабре

Андрюха Конь разворачивается там, где коридор уходит вправо, дает еще одну очередь. Мы ждем его за углом, кривя лица.

Убежал бы, ей-богу, если бы не Скворец.

— Во, бля! — произносит Андрюха Конь, выскакивая к нам скорее удивленный, чем напуганный. — Ублюдки!

Ему стреляют вслед. От стены, замыкающей коридор и видимой нам, отваливаются крупные куски побелки. Чечены орут и топают, бегут к нам, не переставая орать и стрелять. Как дичь загоняют, тупую и пугливую.

Мы срываемся с места, я бегу, не оглядываясь на Андрюху Коня, по херу на Андрюху, заколебал он, мать его…

Саня с разлету проваливается в дыру, пробитую выстрелом Астахова в полу.

Саня, что ты натворил, Саня!..

Готовый истошно заорать, развалиться на части, останавливаюсь. На сотую долю секунды встречаемся глазами с Андрюхой Конем, взгляд его словно намылен — то ли бешен, то ли бессмыслен, но мы сразу понимаем, что и кто из нас будет делать.

Падаю на пол, выискивая взглядом Саню, и нахожу его, прижавшегося к стене спиной, сидящего на корточках в грязной воде, озирающегося по сторонам и, кажется, видящего людей, готовых его убить.

— Саня! — ору я и тяну вниз руку.

Андрюха Конь, расставив ноги, стоит надо мной, полосуя из пулемета туда, где вот-вот… должны…

Саня, бросив автомат, подпрыгивает, цепляясь двумя руками за мою ладонь, за пальцы мои, за рукав, и я чувствую его цепкую, живучую, жаждущую силу. Но тут же эта сила исчезает, сходит на нет, и Саня, простреленный насквозь, разжимает свои пальцы, и я не в силах его удержать, и мне незачем его держать…

На затылок, на спину мне падают тяжелые гильзы, выплевываемые из пэкаэма.

Внизу, на первом этаже, смеются люди, я слышу их смех.

— Сдохните, мрази! — ору я в пролом. — Мы всех вас выебем!

Кто-то снизу стреляет в потолок.

Мы бежим с Андрюхой Конем к своим, к выпадающим в окно, в грязь и дождь пацанам.

Снизу, с первого этажа, тянет дымом, сквозняком разгоняет слабую гарь по этажам, по коридорам.

На площадке несколько трупов, кровища, кишки, неестественно белые кости, куски мяса — видно, снизу пальнули из «граника». Кто-то визжит неумолчно.

Никто никого не прикрывает.

Семеныч — вся безумная рожа в крови — подгоняет оставшихся пацанов. Кажется, он рыдает, у него голос, словно он рыдает…

Кто-то выпихивает раненых, те бестолково валятся за окно.

Андрюха Конь остервенело смотрит на происходящее, пытаясь понять, почему все это происходит, почему все лезут в окно, зачем…

— Давай! — толкаю я Андрюху Коня.

Кажется, он отвечает: «Я не вылезу», — или: «Я не полезу». Наверное, последнее.

Я ору на него, не понимая, что ору, возможно, вообще не произнося слов.

И рыдающий голос Семеныча…

Андрюха Конь морщится, сплевывает, поправляет на плече ремень ПКМ, выворачивает на площадке, тяжело ступая в чьи-то размотанные внутренности.

— Я через дверь выйду, — сказанное я понимаю по его губам. Он сказал это для себя, ни для кого больше.

Семеныч не останавливает его.

Старичков толкает Филю, но пес вырывается, не хочет прыгать. Старичков выпрыгивает один. Филя жалобно смотрит вниз, долго примеривается, прежде чем прыгнуть, но кто-то пинает его, и Филя, лязгнув зубами, выпадает.

Чтобы выпрыгнуть, надо присесть. Присаживаюсь. Перед глазами кривые, в чьей-то крови, зазубрины стекла. Слева — берцы Семеныча, тяжело вдавленные в кровавую лужу, в ошметки человечины, от которых, кажется, идет пар…

Внизу, в воде, под дождем лежат — никуда не бегут, никуда не плывут — пацаны, наваленные друг на друга.

Оглядываюсь, вижу спину и белые плечи Андрюхи Коня, спускающегося по лестнице, стреляющего куда-то в дымную тьму, где слышны гадливый ор и гортанный хохот.

И еще собачий визг слышу, визг подстреленного пса.

Вылезаю, чувствуя теменем, хребтом оконный проем… выпадаю, кувыркаюсь, с брызгами и чмоканьем падаю, не понимая куда… на податливые, скользкие, сырые спины… сразу теряю автомат, кувыркаюсь еще, прыгаю, отталкиваясь ногами, приземляюсь на руки, как убогое млекопитающее, решившее стать рыбой… пытаюсь избавиться от скрюченных белых и сырых пальцев, и спин, и оскаленных голов… с визгом дышу, и дождь бьет в лицо — в глухое, слепое, обрастающее жабрами и теряющее веки лицо…

Как много трупов!

Валюсь в воду в надежде нырнуть и плыть, невидимый, по дну оврага, подальше от «почивальни»… Взбиваю руками ледяную воду и грязь. Сжимаю грязь в руках, скольжу ногами, толкаясь. Не получается, не получается уйти на дно. Здесь по колено воды. На дне чавкающая, илистая почва, и ноги путаются в кустах и сучьях.

Путаюсь и вязну…

Как здесь передвигаться, Боже?!

Пытаюсь бежать по воде, ноги двигаются медленно, берцы засасывает, ничего не вижу вокруг, ничего не понимаю. Брызги, и дождь, и автоматный гам.

Глубже, тут чуть-чуть глубже, быть может, по пояс воды. Падаю, хлебаю грязь и воду, потому что дыхания нет, воздуха нет, легкие вывернуты наизнанку.

Вырываюсь из-под воды на свет, пытаюсь бежать, перед глазами прыгает, качается школа, и разбитое окно, из которого я только что выпрыгнул, и завал трупов под окном…

«Чего? Куда я? Почему школа передо мной?»