Дорога в два конца

Мать разбивала как раз грядку под лук. Разогнула спину, пальцами в земле поправила волосы под платок. Весна шла на пользу ей. Изъеденное морщинами лицо потвердело, оделось молодящим вешним загаром.

— Какая помощь? — возразила на предложение сына. — Иди отдохни. Сама управлюсь.

Андрей потрогал сапогом оголенный корень сливы-дичка у колодца. Просекались листья, одевали ветки махорчатой дымной зеленью, новили своим видом все вокруг.

* * *

Последнюю ночь сплошь до утра небо колыхали сухие летние варницы. Они как бы водили Андрея по следам детства, ставя зарубки в памяти, и напоминали, что его детство уже отполыхало. Бегал он когда-то в короткой рубашонке по улицам хутора, купался в речке и катался на конях вместе с ребятами, а в сумерках на задворках и за околицей хутора им чудилось много туманного и загадочного из того, что впереди у них. Теперь туманное и загадочное обернулось войной, с жестокостью и смертями.

Забылся на зорьке, и тут же разбудили соловьи, не смыкавшие глаз всю ночь. Первые теплые зори зевать грешно. Соловьи это тоже знали. Андрей потянулся всласть, вдыхая кислое тепло кожуха и чувствуя под собою сбитую в колтун одежду. Когда доведется еще так?..

Отъезд был тяжким. Провожали всем хутором. Мать пришлось отпаивать, натирать виски. Не таясь, навзрыд плакала Ольга, шатаясь и держась за грядушку брички. Знали все, куда провожают. Отец стоял без шапки, молчал, а по щекам, путаясь в щетине и морщинах, катились горошины слез. Хлюпали носами и хуторяне. Кто оплакивал уже известное, а кто терзался перед неизвестным.

Тягостно. Мать увели в хату, рвала на себе волосы, кидалась под колеса брички. Андрей не узнавал, не видел ее такой, и не приведи бог еще видеть когда-нибудь.

Старик Воронов ударил по лошадям, и бричка загремела.

Сквозь мутную пелену в глазах Андрей провожал уплывавшие за горизонт дома, вербы, тополя. Дальше всех провожал его лобастый курган Трех Братьев. Но вот старик гейкнул на разморенных ранним теплом лошадей, обрезало и его горбатым лезвием молодых яровых хлебов по косогору.

Глава 3

— Эй, зятьки! Шевелись!

В поредевшей темноте на земляных нарах в землянке заворочались, зарычали, стукнули сапогами о пол.

— Остальных поднял?

— Поднял, поднял, товарищ лейтенант. Машина ждет.

— В Ивняки?

— В Ивняки.

— Гляди, майор, и вправду зятьками станем.

Рдяное небо над лесом наливалось светом, по оврагам и у озера неистовствовали птицы. В зените опаловым озерцом застыло облачко. Весна была весною и в окопах, и в лесах, где хоронились и ждали своего часа солдаты и техника.

Поля Курщины, Белгородчины, Харьковщины подсыхали, топорщились бурьяном-старюкой в рост человека, голодно серели непаханые и несеяные. Второй год их вытаптывала война и засевала осколками и пулями. Крестьяне освобожденных деревень, истощенные и измытаренные войной, копали окопы, противотанковые рвы, строили дороги, мосты и, не имея тягла, семян, горючего, готовились сеять. Солдаты тоже зарывались в землю, готовились к своей страде, к тому, что будет, и помогали сеять крестьянам.

На ходу одеваясь и раздирая рты зевотой, на поляну, где стучала мотором полуторка, собирались заспанные танкисты. По желобку спины под гимнастерку затекала знобкая зоревая свежесть, сапоги чернила роса.

— Непорядок, лейтенант. — Скуластое рябое лицо Шляхова жирно блестело после сна. — Работаем в колхозе, а спим в лесу.

— Весной всякая тварь паруется! — гоготнули в зоревой тьме от землянок.

— А вот выложим тебя, бугая! — предупредили от машины.

В кузов полетели инструмент, ватники, поставили несколько канистр с горючим. Ноздри защекотало махоркой. Пролетел чибис к озеру, небрежно спросил мимоходом: «Чьи вы?»

— Мамкины, мамкины, — успокоил его Шляхов, поворочал круглыми, как у филина, глазами, толкнул Кленова в бок. — Подвинься.

У моста через овраг уже квохтали деды и неистово курили натощак перед работой. Вместе с саперами они укрепляли настил и ставили новые опоры. Машину бросило на объезде, загремело железо в кузове.

— Здорово, дед Карпо! — не мог проехать молча Шляхов, игриво крякнул.

— Здорово! — отозвался один из дедов. Солдатский ватник трещал под напором нестарческой спины и плечей. Кудлатая окладистая борода, как прорубь в морозный день, курилась дымом.

Километра за три до Ивняков, куда они ехали, Шляхов заметно заволновался. Ощипал, оправил одежду на себе, смуглые широкие скулы одел вишневый румянец.

— Ждет, Иван. Стоит.

На истлевшей колоде у поваленного плетня крайней избы стояла девчушка лет четырех. Босые ноги в цыпках обрызганы молозивом росы, в руках букетик бледненьких лесных фиалок.

Лейтенант забарабанил кулаком по кабине: «Останови!»

Шляхов перевесился через борт, подхватил девчушку на руки. Очутившись в кузове, девчушка кинула ему худые ручонки на чугунную шею, ткнулась холодным носиком в ухо, ойкнула, вспомнив, и протянула букетик.

— Тебе, папочка, — выдохнула шепотом. Глаза от напряжения повлажнели. Из углов выкатились две светлые слезинки.