Дорога в два конца

На соседнем пути — эшелон с ранеными. В тамбурах теснились врачи и щеголеватые сестры в полушубках внакидку. И хоть никто ничего не говорил, они понимали сами, что в веселом гомоне и топоте у пакгаузов многое делается специально для них. К окнам вагонов прилипли восково-бледные лица раненых. В окне напротив застыл похожий на куклу с глазами-щелками. Они с тихой покорностью и грустью следили за веселым горластым толчком у обгоревших складов.

— Ленинградские, ростовские есть? — кричали у вагонов танкисты, шевеля плечами, с чувством людей здоровых, повидавших опасности и знавших цену своей военной профессии.

— С какого фронта? Откель?

— Касторная… Под Курском!..

Плюща нос на восковом лице, к вагонному стеклу прижался человек-кукла, весь в бинтах и гипсе.

— Моя — Самарканд! — щурясь на снег и блестя восточными глазами, крикнул сосед человека-куклы.

Подошла к вагону женщина в толстом платке на голове и короткой шубейке, сняла крышку с кастрюли перед животом, и самаркандец, открыв окно, принял от нее в ладони пяток дымящихся картофелин и пару огурцов. «Половина ему», — показал глазами и жестами самаркандец на своего соседа. У других вагонов тоже топтались женщины с разной снедью. Танкисты, глотая слюну, отказывались, деликатно показывали на раненых.

Пробежал солдат. Лицо довольное, красное. Под мышкой сверток.

— Браток! Поделись. Где взял? — неслось ему вдогонку, хотя никто не знал, что он нес.

Кленов вытиснулся из плотной обоймы спящих, спрыгнул на пол, присел на подогнувшихся ногах.

— Мордует! — лягнули его спросонья в зад.

Кленов не обиделся, даже не обернулся. В сонном мозгу мелькнула веселая мысль о кипятке. Он даже поискал глазами котелок свой в куче у закрытой двери. Но тут же обмяк. Станции были разбиты. Живое тепло не всегда найдешь, не то что кипяток.

В вагоне было выстужено основательно. По уторам синевато-красной бочки, служившей печкой, лежал снежок. На улице мороз колючей лапой царапнул за щеки, защекотал ноздри. Кленов даже задохнулся от крепости и густоты воздуха.

Сразу же за путями начиналась степь, холмистая, пронзительно-белая, в косой дымке поземки, красноватой против солнца. Степь выглядела пустынной и мертвой, в нескончаемых волнах сугробов. Солнце сторожили белые столбы радуги. Курганы тоже были одеты в морозные ореолы.

Обламывая закраинцы сугробов, вдоль путей у вагонов и платформ топтались вездесущие ребятишки в подшитых, не по ноге валенках-опорках с пучками золотистой соломы из задников или в кованных железом итальянских ботинках. Их интересовало все солдатское, и в первую очередь танки на платформах. В розоватой дымке морозного пара тут же, греясь, дурачились, прыгали солдаты. Ребятишки только носами шмыгали. Их не бра ли ни мороз, ни ветер.

— Давай лезь, братва! Так и быть, покажу, — сжалился над ребятней молодцеватый старшина.

Громко стрельнуло морозное железо люка. Ребятишки ахали, голыми руками хватали липкую на морозе броню. Мимо пробегали солдаты с только что прибывшего эшелона.

— Что за станция?.. Пожрать успеем?

— А вы кто такие?

— Пехота! Сталинградцы!.. Слыхали?

— Иди получай! Перловка, мать ее за ногу…

— Небо — как слюда. Налетит в самый раз! — слышалось со всех сторон.

Навстречу уже бежали солдаты с котелками, сухарями в полах шинелей. На лицах деловитая хозяйственная озабоченность, углубленность и ожидание. В самом деле, что может быть приятнее для солдата — влить в промерзший желудок горячего варева или чайку.

Провели неизвестно где взятого пленного итальянца. Завидев солдат с котелками, итальянец шмурыгнул носом, закричал бодро:

— Муссолино, Гитлер капут! Вива руссо! Вива вита!

— Гляди, чучело разговаривает, — с интересом приостановился и хмыкнул солдат в распахнутом ватнике и сбитой на затылок шапке. — Да здравствует жизнь! Шкура!.. Дошло!

— Узнал кузькину мать, и дошло.

Услышав про кузькину мать, итальянец заволновался, завертел шеей, тревожно озираясь.

— Ученый. Знает кузькину мать.

Хохотали солдаты, провожая пленного в тощей шинелишке и пилотке, натянутой на уши.

У поваленного станционного забора солдат лет тридцати, в полушубке, с автоматом на груди, кормил из котелка годовалую девочку. Замотанная в тряпье, она сидела у него на правом колене, следила, как он черпает левой рукой из котелка, и с готовностью раскрывала рот. Солдат был в маскировочных белых штанах. Одна штанина заправлена в валенок, вторая — обгорела и оторвана наполовину. Через плечо на веревочках — овчинные рукавицы.

— Ну, как?

Девочка покосилась на пустой котелок. Нос пуговкой сморщился, нижняя губа задрожала, поехала на верхнюю.

— Степан! — гаркнул солдат через плечо за забор. — Добавку неси!

— Да ты что! Пуп треснет!

— Настька исть хочет!

— А-а! — Из-за забора высунулась толстая фигура в коросте снега на подшлемнике у рта. — Зараз. Одной ногой.

Минут через пять вернулся с дымящимся котелком, оттянул подшлемник!

— Где подобрал?

— На станции, на скамейке сидела.

— А мать ейная?

— Я откуда знаю?

— О господи! — Толстый солдат порылся в своем мешке, достал кусок сала, завернутый в газету. — Держи.