Дорога в два конца

Раза три за день организованно проходили немцы. Угрюмые, злые, они вытаскивали итальянцев из домов, прикладами и окриками сгоняли их в кучи и гнали на бугры, где уже совсем близко гремели танковые пушки, явственно тревожили тишину пулеметы. Итальянцы, как малые дети, разбегались, прятались, но их ловили и с боем возвращали в строй.

Вечером у Казанцевых остановилась бронемашина на гусеницах. На снег повыпрыгивали дюжие, как на подбор, солдаты-немцы. В дом зашли три каких-то важных чина. Семью выгнали на кухню, сами заперлись в горнице. Потребовали молока, хлеба, о чем-то кричали, спорили. Чаще всего упоминали Кантемировку, Миллерово.

Филипповна загребла жар в грубке, закрыла вьюшки.

В горнице гомонили все. Заскакивали погреться из охраны. Угрюмо и молча стреляли глазами, протягивали руки к теплу.

— Ты вот что, дед… — Филипповна воткнула иголку в шитье — накидывала заплату на дедовы штаны ватные, отряхнула с себя обрезки и нитки к печке. — Уходи-ка на время из дому, не то на печку лезь. Кожухом накрою тебя. Тиф, мол, скажу. Им, по всему, проводник нужен.

Свои пришли ночью. Петр Данилович проснулся — дверь гремела и разваливалась от ударов. Руки на холоде в сенцах дрожали, не сразу нащупал засов. На крылечке нетерпеливо поскрипывали мерзлой одеждой и обувью, матерились. Петр Данилович для порядка спросил все же: кто такие?

— Узнавать разучились! Открывай! — Для убедительности они грохнули прикладом.

Щеколда отскочила, и в сенцы, заиндевевшие, толстые от одежды, вошли солдаты. Запахло степью, табаком, холодом. Зачиркали спички, завозились спросонья в постелях домашние.

— Свет давай!

— Кипяточку, хозяйка!

— Да вы кто такие? — никак не могла очухаться только что уснувшая Филипповна. — Господи, да как же это! — заохала, узнав, заспотыкалась, зашлепала босыми ногами к лежанке за валенками.

— Свои, маманя, свои!

— Как же скоро позабывали!

Зажгли свет. Жмурясь и поправляя наспех накинутую кофту, Филипповна оглядела задубевшие на морозе широкие лица, забитые снегом шинели, полушубки, матово блестевшее изморозью оружие, закрылась руками, заплакала.

— Господи, пресвятая владычица небесная… Ох, знали бы вы, как оно привыкать досталось…

— Немцу капут теперь, мамаша. Совсем капут.

— Какой же капут, милые, коли часу не прошло, они за этим столом сидели. Вон и следы их поганые, — показала на окурки на полу и бутылку с замысловатой наклейкой на подоконнике.

— И куда же они бежали?

— Про Миллерово всё спрашивали.

Бухнула дверь, впустила клубы морозного пара. Вошли еще четверо и сержант с ними.

— Что расселись! В охранение!

— Душу дай отогреть. Окаменело все внутри.

— Сменю пораньше! Айда!

Петр Данилович вышел хвороста набрать в печку. Большая Медведица косо черпала ковшом в Максимкином яру алмазные россыпи снегов, мелко и жестко пересыпались в морозном небе звезды. В огороде, перхая на морозе, солдаты ставили пушку. На том краю мимо школы в Покровский яр спускались танки. Мощный гул их ударялся о слюдяной свод неба, падал вниз, валом катился над степью.

— Небось самосадец жжешь, папаша? — Хрустя валенками, подошел часовой, курносый, щекастый парень, дыхнул в оголенные наготове ладони.

— Самосадец. — Казанцев положил хворост к ногам, никак не мог дрожащей щепотью отмерять из кисета солдату на закрутку.

* * *

Раич не спал уже несколько ночей, поэтому ничуть не удивился стуку: он успел уже все обдумать и ждал его. Он ждал его, пожалуй, с той самой ночи, когда вышел на шорох и нашел под дверью газету «Известия» и тут же на душной веранде при свете итальянской сигареты прочитал Указ Верховного Совета СССР о награждении сына Анатолия Золотой медалью. Героя и орденом Ленина. Газета и сейчас лежит в сарае за стропилами. Стоит поднять руку, и он достанет ее. Еще в ту ночь он понял, что игра проиграна, и на этот раз окончательно. Финал был пока далеким и смутным — немцы штурмовали Кавказ, вышли к Волге, — однако в неизбежности финала, платы за проигрыш он уже не сомневался. Бежать куда-нибудь снова не было ни сил, ни желания. В гражданскую войну, когда все рушилось и ошибки личной жизни наслаивались одна на другую, можно было еще сослаться на жизненную незрелость. Тогда были силы, свобода, молодость. Он мог сняться с одного места на другое, кружил по Дону и югу России, как волк в зимнюю стужу кружит около жилья. Теперь ничего этого не было. Даже если и скроется он, жизнь придется доживать в волчьем одиночестве. Старший сын, боль его, будет потерян для него навсегда. Жизнь разъединила их давно…