Дорога в тысячу ли

— Да-да, но люди всегда будут говорить гадости, несмотря ни на что. Я привык. Я — никто. Я не был умным в школе, как мой брат. Я хорошо налаживал автоматы, умел делать деньги. Я всегда держал свой бизнес в законной сфере и держался подальше от плохих людей. Горо-сан научил меня, что не стоит связываться с ними. Но, Соломон, это непросто. Тут многое может пойти не так.

— Почему ты не хочешь, чтобы я этому научился?

— Я отправил тебя в эти американские школы, чтобы никто… — Мосасу сделал паузу, — чтобы никто не смотрел свысока на моего сына.

— Папа, это не имеет значения.

— Я работал и зарабатывал деньги, потому что думал, что это сделает меня человеком. Я думал, что люди будут уважать меня, если я стану богатым.

Соломон посмотрел на него и кивнул. Его отец редко тратил на себя, но он платил за свадьбы и похороны сотрудников, платил за обучение их детей.

Лицо Мосасу внезапно просветлело.

— Ты можешь передумать, Соломон. Позвони Фиби, когда она вернется домой, скажи, что сожалеешь. Твоя мать была очень похожа на Фиби — волевая и умная.

— Я хочу жить здесь, — сказал Соломон. — Она нет.

Соломон взял бухгалтерскую книгу с отцовского стола.

— Объясни мне это, папа.

Мосасу помолчал, затем открыл книгу.

В первый день месяца Сонджа проснулась расстроенной. Ей снова приснился Хансо. В последнее время он часто появлялся во сне, совсем молодым, в белом костюме, белых кожаных туфлях. Он всегда говорил одно и то же: «Ты моя девочка, моя дорогая девочка». Сонджа просыпалась и стыдилась этого. Она должна уже забыть его.

После завтрака она отправилась на кладбище, чтобы очистить могилу Исэка. Как обычно, Кёнхи предложила пойти с ней, но Сонджа отказалась. Они не совершали традиционное корейское поминание. Как христиане, они не верили в поклонение предкам. Тем не менее обе вдовы все еще хотели поговорить со своими мужьями и другими усопшими. Любопытно, но Сонджа чувствовала теперь большую близость с Исэком, чем при его жизни. Мертвый, он стал доступнее.

Когда поезд из Йокогамы достиг станции Осака, Сонджа купила хризантемы цвета слоновой кости у старой кореянки. Исэк говорил: когда придет время быть с Господом, истинное тело пребудет на небесах, а что случится с бренными останками, не слишком важно. Нет смысла приносить любимому на могилу продукты, ладан или цветы, не нужно кланяться, так говорил он. И все же Сонджа не могла преодолеть желание принести что-то прекрасное на могилу. В жизни он почти ни о чем не просил ее, и она вспоминала его теперь как человека, восхвалявшего созданную Богом красоту.

Она была рада, что Исэка не кремировали. Она хотела, чтобы мальчики могли навещать своего отца. Мосасу часто посещал могилу, и Ноа, прежде чем исчезнуть, тоже приходил с ней сюда. Ей никогда не приходило в голову спросить их, говорили они с отцом или нет, а теперь слишком поздно. Что сказал бы Исэк о смерти Ноа? Наверное, понял бы его страдания, нашел бы для него верные слова. Жена Ноа кремировала его, так что могилы не осталось. Сонджа говорила с Ноа, когда оставалась одна. Иногда она ела нечто восхитительное, вроде тыквенного тоффи, и жалела, что теперь, когда у нее были деньги, она не могла купить ему лакомства, которые он любил в детстве. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как он умер, боль не исчезла, но притупилась.

Сонджа не была на похоронах Ноа. Он не хотел, чтобы его жена и дети узнали о ней, она и так уже совершила ошибку. Если бы она не посетила его тогда, он все еще был бы жив. Хансо тоже не пошел на его похороны. Ноа исполнилось бы теперь пятьдесят шесть лет. Как случилось, что Исэк и Ноа ушли, а Хансо все еще жив? Разве это справедливо? Хансо лежал где-то в Токио на больничной койке под присмотром медсестер и дочерей. Она давно не видела его. Но скучала она не по Хансо и не по Исэку. Во сне оживала ее юность, начало жизни, ее желания — то, как она стала женщиной. Без Хансо, Исэка и Ноа не было ее собственной жизни.

Утешением для нее служило понимание, что люди, которых ты любишь, всегда остаются с тобой. Иногда она останавливалась перед вокзалом или витриной книжного магазина и вдруг чувствовала в ладони маленькую руку Ноа, как в его детстве, и она закрывала глаза и вспоминала его сладкий травяной запах и его усердие. Это были поразительно счастливые мгновения. И они продолжали жить, пока жила она.

Она взяла такси от железнодорожного вокзала до кладбища, затем прошла к ухоженной могиле Исэка. Сондже нравилось протирать от пыли мраморную надгробную плиту, прежде чем поговорить с мужем. Она опустилась на колени, провела по каменному квадрату полотенцем, которое принесла для этой цели. Имя Исэка было вырезано на японском и корейском языках. 1907–1944. Белый мрамор сиял в лучах солнца и был почти горячим на ощупь.

— Дорогой, — сказала она, — Мосасу здоров. На прошлой неделе он позвонил мне, потому что Соломон потерял работу в этом иностранном банке, и теперь мальчик хочет работать с отцом. Представляешь? Интересно, что бы ты на это сказал?

Тишина поощряла ее.

— Интересно, как ты… — она осеклась, увидев Учида-сан, смотрителя кладбища.