Дорога в жизнь

Первая спальня — самая большая и просторная, самая светлая — в три окна, а окна высокие и вымыты чисто-начисто. Кровати аккуратно застланы, на каждой белеет подушка. Ребята сидят по двое, по трое, кое-кто, скинув башмаки, забрался на кровать с ногами. Я подсаживаюсь к Жукову (тут же примостились круглолицый Павлуша Стеклов и Петька Кизимов) и вынимаю из походной сумки, всегда висящей через плечо, пачку фотографий.

— Да, — говорю я, — совсем забыл: чтоб мне с папиросой никто на глаза не попадался.

— А у нас никто особенно не курит, — говорит Жуков.

— Уж не знаю, особенно или не особенно, а курильщики есть. Иначе зачем бы у меня пропал портсигар? Видно, кому-то невтерпеж было закурить.

Я не делаю никакой паузы, ие смотрю, какое впечатление произвели на ребят мои слова. Мне важно одно: они должны знать. И тот, кто украл, должен знать: я молчал не потому, что примирился с пропажей или не обратил на нее внимания. Я знаю, помню, а почему ничего не предпринимаю — это мое дело. Может, я и виновника знаю, да тоже молчу, как молчал до сих пор?

— А теперь поглядите, — продолжаю я, — вот это Харьковский детский дом, где я работал до вас. Только он называется коммуной. Коммуна имени Дзержинского.

Я сам давно не смотрел эти снимки, и они для меня — словно привет издалека. Первая карточка, которая попадается мне и идет по рукам, — два мальчугана, две сияющие улыбки: Володя Зорень и Ваня Зайченко.

Ребята очень заинтересованы моим сообщением насчет портсигара. Однако и фотографии требуют объяснений.

— Кто это? — спрашивает Стеклов-младший.

— Это связисты. Дай им поручение разыскать кого-нибудь, принести что-нибудь, передать — вмиг сделают. Где угодно разыщут человека. А вот это мы в Ялту ездили, в Крым.

На снимке — стройные ряды дзержинцев, по шести в ряд. Ослепительно белые рубашки. Впереди — знаменная бригада: торжественные и строгие лица, безупречная выправка. Вокруг — платаны и прочая южная экзотика.

— Ишь ты, каждое лето ездили в разные места! Вот, наверно, всего повидали! — с завистью говорят ребята, выслушав мои объяснения.

Я показываю еще и еще снимки. Общее изумление вызывает самый вид коммуны — большое здание с башнями по бокам, и перед ним — пышные цветники.

— Скажи пожалуйста, настоящий дворец! Вот это живут!

И вдруг среди этих удивленных, восторженных, завистливых возгласов раздается неожиданный вопрос:

— А в коммуне Дзержинского есть карцер?

Мы все оборачиваемся. Это спросил мальчик, которого я заметил в первый же день: мне запомнилось, с какой хозяйской уверенностью, не спеша он раздавал белый хлеб окружившим его ребятам. Зовут его Андрей Репин. Он тогда оказался единственным, кому ничего не надо было менять — всё, от рубашки до башмаков, было на нем новое и чистое, и даже на шее — пестрый шелковый шарф. Я и тогда заметил, какие у него тонкие, правильные черты лица. Потом приметил другое: когда все работали, этот красивый и чистенький мальчик больше прохаживался по двору, осматриваясь и наблюдая, словно он впервые пришел сюда минуту назад. Встречаясь со мной взглядом, он не отводил глаз — глаза тоже красивые, голубые, под темными, гораздо темнее волос, ресницами, — он улыбался, и в улыбке — смесь приветливости и затаенной насмешки.

— Нет, карцера там нет и быть не может, — отвечаю я ему. — Коммунары — добрые друзья и товарищи, им незачем запирать друг друга на замок.

— И чего спрашивает! — почти обиженно ворчит кто-то.

— Ты, видно, не понимаешь, Репин, — продолжаю я. — Зачем коммунарам лишать друг друга свободы? Они сумели своими руками построить завод, они создали для себя чудесную жизнь, интересную и разумную. Зачем им карцер?

Не ответив, он слегка наклоняет голову. Я не уверен, что это знак согласия.

Еще и еще фотографии ходят по рукам. Подолгу, сосредоточенно разглядывает их Сергей Стеклов. Глебов выхватывает карточки у соседей, не давая им рассмотреть толком. Ребята из отряда Короля прежде передают карточки своему командиру и только потом смотрят сами. А он принимает это как должное и смотрит с любопытством, изучающе, не пропуская ни одной мелочи. Одни разглядывают эти кусочки жизни дзержинцев удивленно, другие — недоверчиво, третьи — с нетерпеливым интересом, который всего скорее переходит в потребность действия.

Пускаю по рукам еще один снимок, объясняю: сигналисты. Они горном будят коммуну по утрам. Они дают сигнал на обед, на работу, на собрание, сигнал тревоги и сигнал спать. Они много разных сигналов знают — на любой случай.

— А у нас звонок. Что вставать, что спать, что обедать — все одинаково! — говорит Петька.

— «У нас, у нас»! — ворчит кто-то в ответ. — То у нас, а то у них. Нечего и сравнивать.

Петька сникает. И еще на двух-трех лицах я читаю уныние, обиду. И тогда я говорю:

— А почему же не сравнивать? И у нас будет горн, и у нас будут сигналисты. Вы думаете, коммунарам все так само с неба и свалилось? И экскурсии в Крым, и хорошие костюмы, и цветы? Они всё сами заработали, своими руками сделали. А вы что же, не сумеете? Не забыли еще, что у вас тут было три дня назад?