Дорога в жизнь

— Ну что я, глупый? — солидно возражает он и очень строго смотрит на девушку, которая позволила себе громко рассмеяться, услышав его ответ.

— И чего смешного?.. — тихо говорит он, прижимаясь носом к стеклу. И еще тише, почти шепотом: — Новое дело!

Знакомый оборот! Узнаю Павла Подсолнушкина. Павел не речист, и эти два слова — «новое дело» — вполне успешно выражают у него возмущение, удивление, укоризну и неудовольствие.

— Костик! — предостерегающе говорю я. Костик молчит, отлично понимая, что я имею в виду. Он больше не смотрит на смешливую девушку. Она протягивает ему конфету в пестрой желто-красной бумажке, но он только поджимает губы и энергично мотает головой из стороны в сторону.

— Какой гордый! — говорит девушка и снова смеется.

Костик смотрит в окно, я — на Костика. Смотрю и думаю о своем.

Я теперь сплю по ночам. Первое время мы толком не спали — ни я, ни Алексей Саввич, ни Екатерина Ивановна: каждую минуту могли постучать в дверь, могло обнаружиться, что кто-то кого-то избил, кто-то сбежал, что-то украдено, испорчено, разбито. Даже когда все начало понемногу налаживаться, мы не знали ни дня, ни ночи, ни часу покоя. А вот теперь я стал спать крепко.

Вчера вечером ко мне зашел Суржик и молча положил на стол тридцать два рубля.

— Что за деньги?

— Это за портсигар.

— Какой портсигар?

— Ну, тогда… помните? И, в кошельке у вас было сто рублей. Так я остальное после отдам, вы не думайте. А это пока…

— А-а, вот что. Ну, спасибо. Иди и не спотыкайся больше.

Он ответил по форме:

— Есть не спотыкаться!

Когда он был уже у двери, я сказал:

— Погоди. А эти деньги у тебя откуда?

Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза — гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.

— Семен Афанасьевич! — Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. — Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять…

— Ладно, всё. Иди.

— Нет, а зачем вы…

— Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.

Ошибка. Нельзя было спрашивать.

Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное — растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.

Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: «А я не знаю, какая у вас в тот день была погода». Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств — все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.

Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.

— Папа, — говорит Костик, — я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.

Оглядываюсь. Той девушки уже нет — мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.

— Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.

— А зачем она смеялась?

С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.

В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.

У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика — очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово — никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки — Костик заслужил сперва обещанную прогулку.

Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика — лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?

— Пойдем, — говорю я.

Снова шагаем: я — один шаг, Костик — два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?

— Смотри, Костик: во-он там памятник… Я не успеваю договорить.