Дорога войны

Минуло десять лет «послевоенного строительства», и поселок-канаб при кастра Дробета разросся, застроился крепкими домами, даже амфитеатром обзавелся. Словом, превратился в провинциальный городишко, обычный для задворков империи. Такие местечки стояли и в Африке, и в Британии, и в Иберии, предоставляя гражданам Рима и перегринам все мыслимые удобства, принятые в цивилизованном обществе, — от кровавых зрелищ на арене до помывок в термах.

Сергий направил стопы именно в баню. Им, как он понимал, светила дальняя дорога, и, когда еще представится случай помыться, неизвестно. Его почин поддержали все.

— Термы — это хорошо, — высказался Искандер, — водные процедуры нам не помешали бы.

— И ха-ароший обед! — добавил Гефестай.

Эдик не вставил даже слова. Задумался, видать. Прослушал.

Они вышли на прямую улицу Декуманус, в перспективе упирающуюся в ворота военного лагеря, и свернули к термам — громадному зданию, сложенному из каменных, тщательно отесанных квадров, с монументальным фронтоном, поднятым на восьми колоннах.

— Храм Мойдодыра! — болтал Чанба в манере экскурсовода, переходя на русский. — Это такой бог санитарии и гигиены. Мойдодыра изображают кривоногим и хромым, с медным тазом на голове. В жертву ему приносят грязь — смывают с тела священными мочалками…

— Заходи, грешник, — хмыкнул Сергий, — послужи Мойдодыру!

Сдав одежду рабу в раздевалке-аподитерии, друзья прошли сразу в кальдарий, где в большом бассейне плескалась горячая вода. Вокруг кальдария были устроены ванны поменьше, вода в них наливалась через бронзовые краны в форме дельфинчиков.

Пар поднимался высоко, под купол с прорезанными окошками, но сырости не было, дышалось легко. В стены зарывались ниши, где на мраморных скамьях возлежали купальщики, они крякали и стенали под руками рабов-массажистов.

Намывшись и напарившись, Сергий окунулся в общий бассейн и устроился на скамье. В соседнюю нишу протопал Гефестай, вытирая волосы. Вынырнул Эдик и сделал кушану внушение:

— Осторожнее ерзай, а то скамейку продавишь! Наел задницу.

— Молчи, худоба! — добродушно ответил Гефестай. Эдик подсел к Сергию и накололся на египетский амулет.

— Ой, чего это?

— Это тьет, — любезно объяснил Лобанов, — или «Кровь Изиды».

— Петля какая-то.

— Это не петля, это вагина богини.

— Да-а?! — восхитился Чанба. — Не больно-то и похоже.

Он нацепил цепочку на палец и завертел амулетом в воздухе.

— Не потеряй, смотри, — проворчал Роксолан.

— А чего?

— А того! Это ключ от квартиры, где деньги лежат. Помнишь пирамиду Хуфу?

— Ну?

— Тьет — это ключ. Когда надо, он отворит потайную дверь и откроет проход до самой сокровищницы фараона. Понял?

— Ух ты! — вылупил глаза Эдик. — И много там тех сокровищ?

— Да тише ты, не ори. Много, мало. Комната такая, примерно пять на пять, и вся забита золотом — где по пояс, где по грудь.

— Ни фига себе. Так чего ж ты не взял?!

— Чучело! — прогудел Гефестай. — Что б ты стал делать с такой кучей золота? Унитазы ковать?

— Сам чучело, — быстро ответил Эдик и задохнулся: — Да я б. Ух!

— Не переживай, — усмехнулся Сергий, — надо будет, откроем фараонову хованку.

— А когда? — оживился Чанба.

— А как на пенсию выйдем.

— У-у. Это сколько еще ждать.

— Всё, хватит валяться, — поднялся Сергий. — Одеваемся, обуваемся, строимся. И — шагом марш!

— А куда мы шагом марш? — осведомился хитроумный внук Могамчери.

— На рынок.

Рынок в канабе выстроили на окраине, окружив квадратом кирпичных стен, а вдоль стен устроили портики с лавками. Тяжелые ворота этой цитадели купли-продажи отворялись с раннего утра, а закрывались, когда начинало темнеть. Рынок был открыт для торговли с варварами, и его быстро прозвали Сарматским — степняки были частыми гостями Дробеты. В поселке, улицы которого патрулировались легионерами, сарматы вели себя смирно, не безобразничали, ну а на рынке за порядком вообще следили бенефикарии — с этими ребятами не забалуешь.

Впрочем, торговали все понемножку. Римляне-переселенцы продавали вещи, привезенные с собою, даки выносили брынзу и мед, роксоланы с Нижнего Данувия пригоняли овец, выкладывали воловьи шкуры, скатанные в тяжелые рулоны, а язиги предлагали коней. Именно коней — сарматы, эти «доители кобылиц», берегли породу. Вся их мощь и слава держалась на кавалерии, и они не имели намерения поднимать коневодство Рима. А если бы кто-то из соплеменников продал имперцам кобылу, предателя ждало суровое наказание: его бы волочили по степи на аркане, пока трава и земля не стесали бы тело до кости.

Коней сарматы приводили всяких: обычных степных лошадок, коротконогих, длинношерстных и пышногривых, — таким никакая зима не страшна, они и под снегом траву найдут; чистокровных аргамаков — золотистой масти, с белым хвостом, но без гривы; роксоланских альпов — за каждого из этих гнедых красавцев просили тридцать золотых денариев.

Искандер сразу выбрал себе аргамака, его примеру последовали и Гефестай с Эдиком. Чанбе, правда, куда сподручней было бы с маленьким степным скакуном, но чтобы конь гордого абхаза оказался ниже в холке, чем у друзей. Не бывать тому!