Дорога. Записки из молескина

– Отца похоронила, мужа похоронила, пил, а сын… – Тут она бессильно махнула рукой. – Работу потеряла. Я же ветврач! Ветврач! Сфабриковали все! Судимость условная… Выплатила полностью. Вот, езжу теперь проводником. Все смены беру, без выходных работаю – долги отдавать, зубы надо сделать, за младшего сына кредит… Дочь тянет из меня и тянет. Не знаю, когда смогу отдохнуть, когда… Меня бывшие однокурсники не узнают. Одна встретила, говорит, Дагмара, как ты постарела, Дагмара, и кто бы подумал, что ты, полковничья дочь, будешь проводником ездить, чай подавать, с веником да шваброй по вагонам бегать. Да, конечно. И никто не думал. Мой отец знаете, кто был? Ого! Он и правда был полковник! Нет, ну честно! Строгий до ужаса, жесткий, упрямый как танк, он только из-под бровей мог посмотреть косо, и все. Мать все время молчала. Подавала на стол и молчала. Я на танцах ни разу не была. Ни разу в своей жизни! Если опаздывала с прогулки на пять минут – потом месяц никуда выйти было нельзя, туфли в сейф запирал и работу давал тяжелую. Попробуй не сделай. Нет, он не бил, нет. Он только смотрел. И все. А жили мы, конечно, шикарно. Мы же в Крыму жили. В татарском доме. Почему в татарском? Так мой отец же татар из Крыма выселял. Я ж говорила, что он полковник? Как чего… нет, не танковых войск. Это вы неправильно поняли. КГБ полковник. Ага. Так он и выселял, да. Ну как не сам? Он, как бы это, решал, кого выселять. Приказ получит из Москвы и смотрит, кто еще остался. И сначала разрешали им брать что-то с собой: давали пару часов на сборы, они что могли, то забирали. А потом сразу выселяли – солдаты приходили и гнали в чем есть – в тапочках, в домашней одежде, без ничего, даже поесть взять не давали времени, с детьми, стариками – выгоняли, даже прикладами, если сопротивлялись, загоняли в грузовики и увозили. А нас, значит, отца с мамой и сестру (я уже потом родилась) как раз в татарский дом и поселили. Такая красота – ковры повсюду, столько всего, посуда шикарная. Там, видно, девушка была в той татарской семье, а то и не одна, столько приданого было накоплено всякого, я до сих пор пользуюсь. Чего? Не, не вернулись, нет. Сгинули, наверное, в Сибири, они ж теплолюбивые, татары. Ну и потом, тиф свирепствовал в те годы. Могли просто не доехать в теплушках до поселения. А дом был богатый. Вот – колечко ношу, видите? О! Старинное колечко, очень старинное, видно, что ручная работа. Буквы эти такие тут татарские, вот, видите? Как? Вязью? А, наверное, вязью татарской. И другие есть у меня. Это колечко попроще, я его всегда ношу. А есть другие, еще лучше. Тоже из того приданого. Из татарского дома. Но я их не продаю, берегу. Может, для внучки будет. Не знаю когда.

Да. Ну ладно, девочки… Чай-кофе? Пиво есть. Только чшшш! Сама подторговываю. Долги! Столько долгов. Столько долгов. Ну жизнь, что за жизнь! Ну за что мне, а? Мужа похоронила, отца, сын – вообще…

Ночная котлета

Они вломились в купе и, чтобы не терять времени, сразу сели покушать. Вжик, вжик, вжик – три сумки были мгновенно раскрыты, и из каждой из них появилось по увесистому пластиковому контейнеру. В одном были овощи, в другом хлеб, а третьем, плотно утрамбованном, – что-то мясное. Она выуживала вилочкой то ломтик сала, то колбасы, то котлетку. И медленно, вдумчиво, с любовью ела. И совала мужу:

– Будешь этот кусочек.

Причем это не вопросом. Это приказом.

– Э эагу уэ!!! – возражал муж с набитым ртом.

– Скушай, я тебе говорю, кусочек! – командовала. – Пропадет. Оно не доживет до утра. Оно же задохнется в этой коробке, в пластике, до утра.

– Ничего не задохнется. Ты не закрывай. Пусть оно дышит. Остальное съедим утром.

– Хорошо, – согласилась она, – съедим остальное утром. Надо же будет утром тоже покушать. А то что же мы будем кушать утром?

И она не закрыла. И оно стало дышать.

Оно так дышало, просто ужас.

В вагоне выключили верхний свет. Вот эти наши местные поезда! Прямо как в пионерском лагере. Десять часов. Отбой. Хочешь не хочешь, ложись.

Я не хотела, но легла. Лежу. А контейнер дышит. Жареным. Да еще с чесноком. Я этот запах не переношу. Я не могу, когда дышат жареным, да еще с чесноком. Она напротив:

– Ухр-р-р-р-р, хр-р-р…

Ее муж сверху:

– Хр-р-р-ахр-р-р…

На столе – пластиковая коробка. Там – которое не должно задохнуться. Его съедят утром. Оно пахнет. Оно пахнет жареным. Жареным-пережареным. Пахнет и пахнет. Да еще с чесноком. Как ни повернись, как ни ляг, – пахнет.

Я прикрыла глаза. «Завтра у меня такой тяжелый день, – думала я. – Нет, не высплюсь. Потому что оно – это ужасное – дышит…»

Из контейнера вдруг послышалась какая-то возня, раздалось чье-то кряхтенье. В тусклом свете показалась одна маленькая мультяшная ручка, вторая, потом, ловко подтянувшись и перекинув ногу через бортик, из контейнера вылезла Котлета. Она постояла на столе, покачиваясь в такт поезда, и села на край, свесив ножки. Затем, закинув ногу на ногу, обратилась ко мне: