Дорога. Записки из молескина

Ереван – огромный город, я думаю сейчас, а судьба дважды пыталась нас столкнуть с этой женщиной из Баку, имени которой я так и не узнала. Первый раз в филармонии, но не случилось, свои билеты она отдала племянницам, и на следующий день небеса просто за руку притащили ее к кинотеатру, около которого я сидела на лавочке и ждала начала просмотра фильмов о Довлатове. И как будто кто-то подговорил ее подругу, другую даму в шляпке, чтобы та назначила свидание в кафе рядом с тем самым кинотеатром. Как будто пригнали и меня пораньше и усадили в тень деревьев. Как будто, как будто. Как будто задумано все было и спланировано заранее. Только вот зачем? Зачем нам надо было встретиться? С той женщиной, чье имя я так и не узнала.

Но знаки были и раньше, и раньше…

Мы ездили в Цицернакаберд, мемориал, построенный в память о геноциде армян. Даже писать об этом не могу. Звучание слова очень часто соответствует своему значению. Вот два слога ди-тя. И сразу видишь крошку, увальня, вот он совершает свои первые шажочки, «ди» – первый шаг, «тя» – еще один. Ди-тя. Ди-тя. А вот еще слово – «резня». Его даже произносить тяжело, столько страшного значения и событий за этими двумя слогами и звуками – «рез-ня».

Сколько это будет продолжаться? Почему? Как можно? Когда одни охотятся на людей, другие их предают и продают, а третьи – прячут, спасают. Не спрашивая, кто они, не рассматривая цвет волос или кожи, не интересуясь местом рождения и национальностью.

Мы ехали из Цицернакаберда подавленные, молча, думали о том, что увидели и услышали. И таксист, усталый деликатный дядька, спросил что-то, покачал головой, глядя на нас в зеркало, и прошептал смиренно:

– Ужас, да, ужас. Это – ужас.

Нет, не могу об этом ни говорить, ни писать.

Лучше вот – процитирую.

У нас была очень хорошая встреча с преподавателями и студентами в университете у профессора Лилит Меликсетян. И вот когда мы уже все отчитали, и зрители искренне и благодарно отсмеялись, и мы уже даже, кажется, попрощались, наш постоянный ведущий S. вдруг подошел к микрофону и, извинившись, попросил разрешения прочитать свои стихи об Армении, написанные 30 лет назад, когда он впервые сюда приехал. Вот они…

Воспоминание об Армении

Есть горная страна, где имена
Звучат как будто в древности —
без отчеств.
Где нет клочка земли без валуна,
Где если ты строитель – значит, зодчий.

Где зодчий создает не дом, а мир.

Где мир в дому воочию воссоздан.
Где на балконах городских квартир,
Как знак доверья, ласточкины гнезда.

Где воздух чист, как будто нет его.

Где устаешь не от дорог – от далей.
Где боль не оставляет ничего
От всех твоих – таких пустых – печалей.

Где память этой боли так жива,

Что нем язык и многословен камень…
Где нежная Севана синева
Становится еще нежней с веками.

Где звезды человеку так близки,

Что небосвод цветет огромным садом.
Где кровь стучит догадкою в виски,
Что вечность – будто звезды. Это рядом…

Довлатов

Сергей Донатович Довлатов никогда не был в Армении, хотя всегда мечтал. И было горько за него, что он не успел. Представляю, сколько бы он еще написал – еще целый том об Армении и армянах под названием, например, «Еще наши». Конечно, мы пошли на встречу, которая называлась «Круглый стол. «Довлатов». Красивая светлая прохладная университетская аудитория, выстроенная амфитеатром. «Круглый стол», к слову, был прямоугольным. За ним сидела ведущая, хорошенькая Диана, а по правую и левую руку ее сидели ни больше ни меньше друзья Сергея Довлатова, о которых он подробно и весело писал в своих повестях, рассказах, письмах. Они были очень хороши, эти трое, – Диана, Елена Скульская и Андрей Арьев. Искренние, теплые. Скульская была весела и печальна в своих воспоминаниях. На странный, как мне показалось, вопрос из зала, о чем вы жалеете, о чем бы вы спросили Сергея Довлатова сейчас, она ответила печально и горячо:

– Я жалею о том, что не успела его выслушать.

А Андрей Юрьевич признался, что всегда был немногословен и по этому поводу Довлатов как-то пошутил:

– А сейчас у меня был монолог с Арьевым.

Сергей Донатович не мог писать то, что людям было непонятно, – рассказывали его друзья. Он считал, что писать непонятно – это некое шарлатанство… Довлатов любил диалог. Он говорил: «Мы свободны в диалоге».