Дорога. Записки из молескина

И мы все посмотрели на маму хмуро и с осуждением. Как будто это именно она в детстве уничтожила все плантации колокольчиков на планете, засорила реки и проковыряла в атмосфере озоновую дыру. И не знаю, как дальше после этого признания сложились бы наши с мамой отношения, если бы вдруг Линка радостно не закричала откуда-то из-за деревьев:

– Ой, вот он! Колокольчик! Ее-есть!

И мы хором, не сговариваясь, крикнули:

– НЕ СРЫВАЙ!!!

Настоящий полковник

Входит в купе дядька в старом камуфляжном бушлате, с широченными плечами, как будто специально вытесанными природой или физической работой под погоны.

– Здравия желаю. Полковник Васильев! – командным голосом заявляет он и добавляет: – Еду в Брянск.

– Рядовой Гончарова, – вякнула я. – Еду в Черновцы.

– Ну молодец, – похвалил полковник Васильев, как будто разрешил ехать дальше. – В гости ездила? В Москву?

– Нет, – ответила я, чуть не брякнув «никак нет, ваш блгрдие!».

– Работала? – продолжал допрос полковник.

Имея в виду мою работу в студии звукозаписи «Ардис», я кивнула.

– Хорошо, что работала. Хохлушки, они… Ты ж хохлушка?

– Эээм…

– Я ж вижу, что хохлушка. Хохлушки, они… они очень трудолюбивые. И такие заводные, шустрые. А где работала? В магазине?

– Эм… Ам… – поерзала я и, решив не объясняться, согласилась, чтоб отстал: – Да.

– В каком? В супермаркете? – додумывал за меня полковник. – В каком отделе?

– В… в… отделе детского питания, – мигом придумала я, и фантазия стала подсказывать мне судьбу женщины из Западной Украины, которая работает в Москве, в супермаркете, в отделе детского питания среди баночек с розовощекими младенчиками, среди ярких коробок, одетая в бордовый специальный фартук и такого же цвета пилотку… А сейчас вот едет в отпуск. К семье. Ненадолго.

– А звать тя как? – поинтересовался полковник.

– Ма… Маша.

– А меня Васильев.

Тут он быстро встал, вышел и через минуту вернулся с двумя стаканами чаю. Я смутилась:

– Ну что вы… Ну зачем же… Не нужно было… Я сама могла…

– Сидииии! Сама она могла, – по-доброму ворчит полковник, – ты, Маша, ж весь день на ногах. Бедная. Давай вон, пряник ешь тульский с корицей, давай-давай.

И так хорошо мы посидели до Брянска, посплетничали. Полковник про семью рассказал, про любимую внучку – просто остановиться не мог, столько про нее рассказывал:

– Она грит, деда, пошли в магазин. А я ей грю – слушаюсь! Чего, грю, пожелаете, мой генерал! А она смеется, заливается, говорит, ну ты, деда, прямо клоун какой-то.

А вот у нас один прапорщик в отставке, – продолжает полковник, колотя ложкой в стакане с чаем, – ходит по Брянску с кабаном на веревке. Вроде как люди с собаками гуляют, а этот с кабаном. Идут медленно, важно. Кабан – здоррровый, как мамонт. И такой этот кабан, знаешь, значительный, величавый, как будто на трибуну идет слова говорить. Я так заинтересовался, говорю ему: «Рябинин, – говорю, – куда ты все со своим кабаном ходишь?» – спрашую ево, значть, Рябинина, значть, – полковник отхлебнул чаю, – а он… Чо-т так засмущался, ну как барышня все одно. И говорит шепотом чего-то… А я ж артиллерист, Маша, ты ж не знала, а я артиллерист, слышу ж плохо, переспрашую: «Чево?» И этот Рябинин опять шепотом. Я ему, мол, говори, грю ему, громко! И он как по команде, но так конфузливо: «Свататься ходим, товарищ полковник! До свиней! А оплату берем поросёнками».

Видала, Маша? Ничё не делает. Нигде не работает. Токо кабана водит туда-сюда. На эти… Сказал бы, дак ты ж…

Выходил, попрощался, честь отдал, сказал:

– Ну, отдыхай, Маша, отдыхай.

И мучает меня совесть, что наврала я невольно. Такому хорошему человеку наврала. Настоящий полковник.

Дагмара

И она говорит, вся в слезах: