Дорогая Дуся

В семье, если считать, что Мурина семья включала всех родственников, у каждого была своя жизненная философия, и эти философии были непримиримы. Но если жизненная философия Дуси (в любой непонятной ситуации нужно взять книгу и погрузить Муру в другой мир) была тихой, как бы направленной вовнутрь, то Дед и Вторая сражались за то, чтобы Мура жила в соответствии с их пониманием мира, непримиримо, как дикие коты. Жизненная философия Деда была: жить стоит только для науки и искусства и «ничего по блату», жизненная философия Второй была «жить нужно для жизни» и «все по блату». Однажды, когда в Деде вскипели принципы, он выкинул в окно Мурину дубленочку с криком «Моя внучка будет как все!», на что Вторая резонно сказала: «Как все в четыре года на горшке сидят, а она Пушкина читает». Дело, конечно, было не в дубленочке и не в Пушкине, Дед любил красивые вещи, Вторая гордилась родством с известным ученым и Муриным знанием Пушкина. Дубленочка и Пушкин были всего лишь символами, на самом деле Дед и Вторая яростно боролись за Мурино счастливое будущее. Вторая была против интеллигентской элитарности Муриного воспитания, – «вы мне тут кого растите?!», Дед был против «элитарности начальников».

Вторая сказала бы (если бы могла), что Дед с Дусей этим своим воспитанием, Пушкиным, Чайковским, Летним садом, отравят Муре ум и сделают непригодным для жизни, и она должна спасти внучку, вырвать ее из их порочного мира. Дед сказал бы (если бы хотел), что Муру отравит не Пушкин, а напористое убеждение Второй в своем праве иметь больше, чем другие (все эти «договориться», «устроить»), владеть душами людей (ведь многие отдадут душу за дубленку), и он не позволит сделать из Муры человека, уверенного в своем праве иметь больше, чем она заработает собственным умом, торгашку и дуру. Дед был уверен, что его дорогая Мура уже все понимает, а Вторая в свои самые одинокие моменты лелеяла мысль, что Мура подрастет и поймет, с какой стороны хлеб намазан маслом, Мура достанется ей, а профессора останутся одни, перечитывать книги и рыдать.

Деда совершенно потряс сегодняшний инцидент: его котеночек Мура вышла в общество, и общество ее отвергло?.. Мура сегодня полностью соответствовала принципу неопределенности Гейзенберга, – если она повела себя так, то Мура ли это? Котеночек Мура оказалась совсем другой Мурой, как будто хорошо изученная частица обнаружила новые свойства и повела себя по другим законам.

Дед считал, что в спорных случаях нужно выслушать другую сторону. Другой стороной обычно называют противника в споре, но Дед со Второй именно что сами были разными сторонами жизни, – одна сторона и другая сторона. Так или иначе, сегодня был спорный случай, Дед чувствовал себя немного потерянным, будто забрел в трясину по проваливающимся доскам, и решил не пренебрегать ни одним из уцелевших мостиков.

Лизу на Семейный совет не позвали. Ну, или не столько не позвали, сколько не дозвонились. Дед отметил про себя, как всегда горестно отмечал Лизины промахи, эгоизм и незрелость, – оставив рыдающего ребенка у дверей класса, она даже не поинтересовалась, как у Муры прошел первый школьный день…

Муру также не позвали на Семейный совет, взрослые говорили о взрослом, а взрослое, как известно, не для детских ушей.

Никто не замечал, что все то время, что продолжался Семейный совет, Мура была тут, с ними. Все так нервничали, что думали, она уже давно спит. А она была тут! Тихо лежала на диване, завалившись между Дусей и спинкой дивана. Лежала, ждала, что сейчас произойдет нечто взрывное и увлекательное.

– Ну, какие мнения? – спросил Дед с таким видом, будто открывает заседание Ученого Совета и сейчас добавит «уважаемые коллеги». Дед некоторое время говорил сам: негативный настрой, отсутствие коммуникации, влияние среды на врожденные особенности, неприемлемое поведение, нужно уметь вести себя так, чтобы люди ее понимали, и, может быть, что-то сделать с кудрями, она все же не Алиса, жить в обществе и быть… ну, понятно.

– Жить в обществе и что? – сказала Вторая.

– Да Ленин же, господи, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – чуть раздраженно сказала Дуся.

– Правильно, – одобрила Вторая, – вот и я говорю: завтра в школу собирайся, петушок пропел давно…

– Это я виновата, мне нужно было сказать ей, что я буду поблизости, в садике у школы, и как только, я сразу прибегу… Она особенный ребенок, и это я во всем виновата. – Дуся никогда еще не говорила так открыто о своих чувствах, в нее вообще будто было встроено табу на выражение чувств ко всем, кроме Муры.

В то время выражение «особенный ребенок» не имело такого смысла, как сейчас, и в данном случае не означало ничего, кроме того, что Дуся считала свою Муру нежной, умной, тонкой, чувствительной, считала, что такого ребенка, безусловно, нельзя наказывать. Мура хотела сказать, что согласна, она особенный ребенок (особенного ребенка наверняка нельзя наказывать), но глупо вступать в разговор, который подслушиваешь: весь смысл подслушивания в том, чтобы слушать и молчать.

И тут раздался крик.