Дорогая кузина

— Ты — мой самый страшный грех на Земле! — отчеканил он. — Ты не даешь мне жить спокойно! Любовь к тебе и отвращение к себе никогда не дадут мне покоя! Или я искуплю свой грех, или убью тебя! Чтобы не мучиться! Запомни это!

— Ты обезумел! — закричала Инга. — Что ты несешь?! Как это можно — убить и не мучиться?!

Но Леха безнадежно махнул рукой и, сгорбившись, понуро побрел по дороге назад, к пансионату…

— Лешенька! — в отчаянии закричала Инга. — Лешка, вернись! Ты будешь жалеть об этом всю жизнь!

Но он уходил от нее все дальше и дальше…

…Стародавний вернулся из пансионата в отличном настроении, хотя отсыпался после перепоя суток трое. Явившись, наконец, на работу, он похвалил Ингу за хорошую самостоятельную работу и дал ей немного поправить свежим глазом, как он выразился, свой репортаж о совещании.

Инга прочитала и жестоко высмеяла главного редактора. Она психовала после встречи с Лехой и сорвала свою взвинченность на Антоне. Да и простить ему издевательства над собой Инга тоже не могла. Любая женщина ненавидит тех, перед кем ей пришлось краснеть и унижаться, пусть даже ее позора не видел никто другой.

— Что ты такое пишешь, Тосик? — ласково, иезуитски проворковала Инга, когда в комнате собрались сотрудники общества и появился Захаров. — Как это может быть, чтобы "гости угощались фуршетом"? Тогда уж закусывали они явно табуретом! А "юные юноши", которых ты так трогательно описываешь? Тебе не кажется, что такое словосочетание звучит идиотически?

Все засмеялись. Захаров подошел к Инге и взял из ее рук злополучный текст, состряпанный на скорую руку еле просохшим с бодуна Стародавним. Тот покраснел от ярости, а потом позеленел от страха.

— Антон, зайди ко мне! — велел Захаров, внимательно читая репортаж. — А что у тебя тут за фамилия? Ты разве не знаешь, кто у нас губернатор Московской области?

— Я все исправлю, перепишу… — прошептал уничтоженный главный редактор и поплелся за Захаровым, подарив Инге многообещающий взгляд.

Она не стала дожидаться возвращения разгневанного шефа, сложила вещички, сказала, что придет за расчетом, и ушла навсегда. Тем более что ее трудовая книжка лежала дома, и беспокоиться особо не стоило.

Инга понимала, что Стародавний — не злой человек, но добрый только наполовину — а это еще хуже. Он слабохарактерный, как все пьяницы, без всякой способности к сопротивлению, без нравственной стойкости. И в гневе агрессивен и безумен, тоже как все алкоголики.

Антон был ничем. Самое страшное в жизни — люди-ничтожества. Но еще страшнее, когда это ничтожество кем-то раскручено и имеет сильную поддержку и опору.

Точно таким же оказался и Вадим.

Этим двоим Ингиным мужикам никак не удавалось стать самими собой. Наверное, в свое время они оба берегли в душах немало прекрасных и могучих ростков, но побегам не суждено было расцвести. Наверняка они оба во что-то верили, глубоко и трогательно, например, в литературу и искусство, в духовные ценности, и уж конечно, в свое высокое предназначение, но вера изошла напыщенным нелепым краснобайством. Их благородная гордость сменилась рабским преклонением пред сильными мира сего. Как всегда заискивал Стародавний перед Захаровым! Правда, перед пузанчиком в обществе ветеранов лебезили буквально все. Зато за глаза тот же Стародавний честил Захарова почем зря и без конца жаловался на его жуткий характер и необоснованные выговоры.

— Захаров ничего не понимает в журналистике! — твердил Стародавний.

И тотчас становился перед начальством на задние лапки, превращаясь в жалкое, робкое, безвольное и льстивое существо. "Подполковник! — усмехалась про себя Инга. — Как же он воевал?! Трудно представить… Наверное, точно так же боялся врага и трепетал перед ним. Неужели у нас в армии много Тосиков? Или он исключение? В семье не без урода?"

Этот урод на словах обожал независимость, даже пытался ее требовать, когда не слышало начальство, и оставался суетливым и покорным. Старался претендовать на вольнодумство и увяз в куче предрассудков. Восхищался героизмом, писал об отваге воинов и смущался на каждом шагу… И Охлынин точно такой же!.. Громкое имя вполне заменяло ему ум.

Инга расценивала своих двух мужиков одинаково: слабые душонки, испугавшиеся тяжелой дороги, не созревшие, не возмужавшие… Тщеславные животные…

— Не могу понять, что ты там делаешь, в этом военном журнале? — часто бормотал подвыпивший поэт. — Тебе что, дадут воинское звание? Но я не в силах вообразить тебя, с твоей изумительной грудью, с такими волосами и ногами в военной форме… Это невозможно…

— Честно — я тоже не в силах, — смеялась Инга. — Но ни о каком воинском звании вопрос не стоит. Просто мне нужна подработка.

— Я беру тебя на полное содержание! — вдруг хвастливо заявил поэт.

— Вадик! — благодарно пропела Инга.

Охлынин, конечно, по обыкновению лгал. Инга ему не поверила ни на минуту, но слушать было приятно. Вскоре после этого разговора она и бросила ветеранов.