Дорогая сестра

Джессика внимательно смотрела на сестру, пытаясь понять причину ее слез. Лицо Элизабет было немного бледным, но ведь нельзя выглядеть цветущей, лежа на больничной койке. Ее зеленовато-голубые глаза не искрились, как раньше, но время и отдых все приведут в норму. Джессика должна была признать, что и белокурые волосы Элизабет, обычно блестящие и волнистые, теперь свисали слипшимися прядями, но все это казалось сущими мелочами, из-за которых глупо было огорчаться, особенно после свершившегося чуда возвращения к жизни.

Все еще теряясь в догадках, Джессика попросила:

– Пожалуйста, скажи мне, почему ты плачешь?

– А ты бы не плакала с такой внешностью, как у меня? – срываясь на крик, ответила Элизабет.

Джессика застыла в изумлении.

– С такой внешностью, как у тебя?

Джессика была в полной растерянности. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и помог ей разобраться с этим.

– Лиз, – сказала она мягко, – у нас с тобой одинаковая внешность. Мы ведь близнецы, ты помнишь это?

– Конечно, помню, – выпалила Элизабет, сузив глаза от злости, – что ты пытаешься доказать мне, Джес? Что я стала глупой или, может быть, ненормальной, потому что получила удар по голове?

– Ради Бога, Лиз, я не говорю, что ты ненормальная, – запротестовала Джессика, – ты попала в автокатастрофу и только три дня назад вышла из коматозного состояния. Тебе повезло, что ты осталась в живых.

– С такой внешностью?

«Я не могу в это поверить», – подумала Джессика.

Элизабет была действительно озабочена своим видом. Это показалось немного непривычным и странным, но одновременно переполнило ее радостью. И, конечно, она почувствовала огромное облегчение, убедившись, что слезы сестры не были вызваны ухудшением ее состояния. Озабоченность по поводу внешности – это было то, что Джессика легко могла понять.

– Ну вот и хорошо, что я здесь, Лиззи, потому что в этой сумке есть все, что тебе нужно.

Джессика подняла холщовую сумку и вытряхнула на кровать ее содержимое.

– У нас с тобой есть потрясающий сухой шампунь.

Элизабет сморщила нос.

– Сухой шампунь?

– Я знаю, что он не так хорош, как настоящий, но он поможет вернуть жизнь твоим волосам. Верь мне. – Джессика понимала, что говорит слишком быстро и чересчур бодрым голосом, но не могла остановиться.

Она не могла допустить, чтобы Элизабет опять начала плакать.

– А еще я принесла косметику, одеколон, лосьон – все что нужно. Давай-ка начнем. Мы не можем терять времени, потому что Тодд должен быть здесь с минуты на минуту. Я знаю, ты захочешь, чтобы твой любимый Тодд увидел, как чудесно ты выглядишь.

– Тодд сюда придет? – Элизабет вжалась в подушки.

Отвернувшись, Джессика не заметила выражения панического испуга, промелькнувшего на лице сестры.

– Это чудесно, правда? Врачи сказали – только члены семьи, но я их убедила, что визит Тодда будет иметь терапевтический эффект.

Джессика не сказала Элизабет, что Тодд ухитрялся потихоньку заглядывать к ней в палату, когда она лежала в коме. У Джессики было такое чувство, что сестре не понравилось бы узнать о том, что Тодд видел ее в том состоянии.

Джессике понадобилось пятнадцать минут, чтобы привести в порядок волосы Элизабет и наложить косметику. Наконец она отступила назад, чтобы оценить результаты своей работы, прежде чем вручить Элизабет маленькое зеркало.

– Теперь можешь поблагодарить меня, Лиз. Заплатишь позднее, – дурачилась Джессика, довольная тем, как преобразилась Элизабет.

Некоторое время Элизабет разглядывала себя в зеркале, а затем нахмурилась.

– Я все-таки слишком бледная. А глаза просто неживые, – пожаловалась она.

– Ты выглядишь прекрасно, – запротестовала Джессика.

– Дай-ка мне румяна и глянцевую помаду, – потребовала Элизабет, – и тушь для глаз тоже.

Джессика пожала плечами и, порывшись в косметичке, вручила Элизабет несколько флаконов и тюбиков. Не теряя времени, та добавила румян, ярче накрасила губы, темнее – ресницы, подвела глаза и наложила тени.

– Как ты думаешь, получше стало? – спросила она Джессику, сидевшую с открытым от изумления ртом.

Элизабет никогда так ярко не красилась.

– Ну а что я могу надеть, кроме этого липкого тряпья? – спросила она, сбрасывая с себя больничную рубашку.

– Твою рубашку, твою любимую ночную рубашку! Я принесла ее.

Джессика стала лихорадочно рыться в содержимом своей сумки. Наконец она торжественно вынула из нее какой-то сверток. В нем была основательно поношенная белая трикотажная ночная рубашка с логограммой Калифорнийского университета – любимая рубашка Элизабет. Сколько бы Джессика ей раньше ни говорила, что эта рубашка напрочь лишена какой-либо сексуальной привлекательности, Элизабет всегда отвечала: «Успокойся, Джес. Это моя рубашка, и мне она нравится».

Сейчас она молча смотрела на рубашку.

– Ты думаешь, что я надену на себя это, когда здесь весь день толкутся интерны[1] и врачи? Ты, должно быть, шутишь. Почему ты не принесла мне что-нибудь более сексуальное?

– Ты хочешь что-нибудь более сексуальное? – спросила пораженная Джессика.

– А что, в этом есть что-то противоестественное?