Дорогая тётя

Далее автор, утомлённый могильным сюжетом, хотел укоротить свою писанину и короткой, трагической репликой закончить рассказ. — «Удобный момент в рассказе, — рассуждал писака, — здесь я руками тёти могу зарыть ненавистного мне негодяя, да и дело с концом…» Но в ответ на преступные мысли Дух Истины вонзился в собственное «Я» писателя и с негодованием воскликнул: «Ты хочешь руками великодушной женщины, прожившей достойно век, зарыть живьём жадное, лживое существо. Опомнись, недоумок! Вместо того чтобы творить пером беззаконие, освяти честным письмом, покажи читателю редкостную добрую женщину, беззаветно служившую Отчизне и людям, творящую Добро и побеждающую Зло…»

Поверженный Истиной писатель пал на колени, испросил прощения у тёти и, постепенно воодушевляясь несокрушимой силой Истины, составил план дальнейшего честного повествования и продолжил заумную писанину, стоя на коленях.

Тётя помогла племяннику выбраться из могилы, приказала погрузить в машину лопаты, гвоздодёр и побыстрее ехать домой. Усаживаясь в машину, мягко попросила «наследника»:

— Заедем сначала к тебе, Ваня, а потом уж ко мне домой. Посмотрю, как ты живёшь. Я ведь, почитай, 20 лет не была у тебя ни разу с тех пор, как умерла твоя жена, моя любимица Вера. На смертном одре она просила меня беречь и помогать тебе. Я пообещала и сказала ей, бездетной горемыке, что я тебя, Ванечка, вынянчила, вырастила, выучила, любила и люблю…

Тётя вздохнула, погладила Ивана Мануйловича по голове и прошептала:

— С рождения, с пелёнок, с самого мальства и поныне ты гостил, а лучше сказать жил у меня: ел, пил… Я в тебе души не чаяла и сыночком называла…

*

По приезде тётя не вошла, а протиснулась к наследнику во двор и ахнула. Двор напрочь был завален хламом и всевозможным старьём. У крыльца стоял прицеп для легковушки, доверху нагруженный старыми полусгнившими рамами со стёклами и без стёкол. По обе стороны узкого прохода к крыльцу красовались нагромождения из сломанных столов, трельяжей, шкафов, стульев, табуреток, вешалок, швабр, дырявых вёдер, жбанов, тазов, горшков, унитазов, из которых виднелись тарелки, ножи, ложки, вилки, салатницы, чайнички, тапочки… Сверху на ржавых кроватных сетках были навалены сапоги, колготки, валенки, шапки, полотенца, носки, бюстгальтеры и т. д. и т. п. От увиденного у тёти закружилась голова, и она пролепетала:

— Ты, Ванечка, превзошёл Плюшкина. Скажи на милость, каких таких гостей ты хочешь посадить на сломанные стулья, усадить за сломанные столы, подать блюда в битых и замызганных тарелках и предложить гостям ножи и вилки, взятые из засранного унитаза?

С этими словами тётя вошла в сырой коридор, встала на колени между канистрами с бензином, пошарила рукой под согнутой «в дугу» раскладушкой и достала оттуда своё обручальное кольцо, перстень, золотые часы и колье с бриллиантами.

— Я снял с тебя драгоценности и спрятал под раскладушкой, дорогая тётя, с тем, чтобы они случайно не попали в руки едкой соседке, которую ты недолюбливаешь, — оправдывался племянник. — Хранил бы их как дорогую память о тебе, дорогая тётя.

— До того, как я побывала в могиле, безоговорочно верила тебе, Ваня, и жалела… Давным-давно на Руси женщины говорили — жалею, мы нынче говорим — люблю. Сейчас я тебе не верю и от души жалею, потому что ты есть не что иное, как алчный скряга, отплативший мне за мою любовь и доброту, злом — беспринципным равнодушием. Твои дальнейшие мерзкие ошибки, продиктованные жадностью, продолжали спасать меня от гибели.

Свищаль и Ширинкина засунули меня, обернутую покрывалом, в «Таврию», и ты из ада привез «труп» к себе во двор. Плотник Короедлов Василий Иванович, друживший со мной в былые годы, срубил и принёс на своём горбу просторный гроб и сказал тебе: «С любимых подруг и несравненных красавиц денег не беру», чем, конечно, очень обрадовал тебя.