ДОРОГАМИ БОГОВ

меньше фантастических, пышных описаний и подробностей частного характера, меньше благоприобретенных змеиных и драконовых черт, которые явно вторичны, зато чувствуется близость к природе. Сами Велняс и Велинас напоминают лесных чертей – с рогами и копытами, которые воруют все тех же коров и быков, меняют внешность, оборачиваясь камнем, деревом, человеком, зверем, драконом – последний мотив постоянен, он не исчезает совсем, но при погружении в глубины времени тускнеет.

Черти-велинасы вовсю запруживают реки, преграждая водам путь. Правда, до Вритры им еще далековато, не тот масштаб. И разумеется, они самым непосредственным образом связаны с подземным миром, царством мертвых.

А сходны велинасы-велнясы по простой причине – у них один предок, персонаж балтийской мифологии Вело – бог загробного мира. Балты приносили жертвы этому богу-пастуху, который пас души покойников на "Велсовых пастбищах". На литовском языке слово "веле" обозначает "душа". Бог повелевал душами в свое"' царстве, за это его чтили живые. Но, скорее всего, обозначение души покойника в литовском языке вторично, это производное от божества, которому отведено значительное место в мифологии и жизни, вплоть до посвящения ему месяца – октября, называемого "велю мате".

Но здесь уже четко проглядывают загробные "пастбища" и индоевропейский корень «це». Сам образ дает представление о загробном мире как о богатых, тучных лугах. И на этом моменте мы немного задержимся.

Все слышали про знаменитые парижские Елисей-ские поля, кто-то, наверное, и бывал на них. Но не всякий знает, что они получили свое название от многократно менявшихся при переходе от народа к народу "Велсовых или Влесовых пастбищ". Из наиболее ранних и засвидетельствованных в письменных источниках "лугов-пастбищ" мы знаем: хеттское "веллу". Тохарское "А валу" и лувийское "улант" означают "мертвый". О скандинаво-германских, балтских и других параллелях мы уже говорили.

Одно из самых близких к изначальному слову-обозначению, а может быть, и самое близкое – это русское "воля". Сейчас мало кто знает его первичное значение, но "воля" – это именно "Влесово пастбище", это образ тучного и обширного луга, на котором пасутся кони и который, как повествуют русские сказки, оборачивается кровавым кладбищем. Подробнее пишет об этом известный лингвист В.Н.Топоров в статье "Заметки по похоронной обрядности", напечатанной в "Балто-славянских исследованиях за 1985 г." (издательство "Наука", 1987).

С тем же корнем и с тем же образом связано и понятие богатства – собственности – власти. Это непременные атрибуты как самого загробного мира, так и его властителя. И отсюда такие сходные русг ские слова, как "власть", "волость". Более того, существуют, как пишет В. Н. Топоров, диалектные выражения: "волосить" – "властвовать", "волос" – "власть", "велес" – "повелитель". И не только в русском языке. Тохарское "А вал" означает "повелитель, государь". С этим же корнем связаны и такие слова, как "великий", "велеть", "повелевать".

Мы снова замечаем, что зачастую в одном слове, в одном корне совмещены два или даже несколько понятий. Но главное, что они, понятия эти, каким-то образом свиваются друг с другом, переходят на какой-то грани одно в другое. Вспомните значения корней "бел-, бол-". В них и "величина, крупность, величие", и "холм, гора", и "нечто большое, раздувающееся, страшное, блестящее", живущее в этом холме, а точнее, в пещере, которая находится в холме, или в норе, или в берлоге – короче, в каком-то, если можно так выразиться, переходном месте между миром живых и преисподней.

Древнему человеку этот "вход в загробный мир" представлялся, по всей видимости, достаточно четко. И это не просто "нора", ведущая в подземную страну и имеющая аналогичное значение и в древнеиндийском "нарака", и в тохарском "наре", и во множестве других индоевропейских слов с корнем "нор-, нер-". Это не лаз, не отверстие, не дыра, а главные ворота в преисподнюю. И охраняет их грозный и неумолимый страж – наше искомое "чудовище", которое по совместительству и главный пастух на своих "лугах", и вообще, "властелин, властитель" мира мертвых, подлинный "волос-володетель" загробных душ.

И тут во всем, казалось бы, подходит нам балтс-кий Велс, по всем статьям годится он на роль "чудовища", и можно было бы остановиться на нем. Но нет в этом уфюмом божестве первобытности, не ощущается в преданиях о нем дыхания каменного века! Лишь один мотив проглядывает в балтийской мифологии, и в частности, в теме Велса, – это поверье о "мертвой кости", о древнейшем охотничьем обряде сжигания костей животных в дни поминовения покойников.

Обычай этот характерен и для предков литовцев, и для славян, и для хеттов, обосновавшихся четыре тысячелетия назад вдали от прародины, но называвших жертвенные кости также "веллас хастаи". И у всех "мертвая кость" связана самым непосредственным образом с подземным божеством. Даже зовется она так, что на слух не требуется перевода, и русское ухо расслышит вполне явственно: "Велесова кость".