Дорогами ложных солнц (СИ)

— Да, его. Но, отправься ты к нему, мы бы разминулись.

Джеймс снова усмехнулся, но больше ничего не сказал. У меня тоже не было желания поддерживать разговор, и так, в молчании, мы заехали в галерею — Бетти не было, я дала ей выходной — забрали картину и отправились в «штаб-квартиру», где радостный Чарльз встретил нас чуть не у порога.

— Рад видеть тебя, Сурэйя!

Он попытался меня обнять, но я отстранилась и кивнула на Джеймса, внёсшего картину.

— Думаю, по-настоящему ты рад содержимому этого ящика, а не мне, так что можешь не притворяться.

Чарльз опустил руки и подозрительно покосился на Джеймса.

— Вы поссорились?

Джеймс дёрнул плечом.

— Для ссоры нужно желание общаться, которого нет ни у миледи, — небрежный кивок в мою сторону, — ни у меня.

— У миледи есть желание общаться, — возразила я. — А именно громко и доходчиво сказать вам обоим «Sayonara!»[11].*

— Будешь скучать, — хмыкнул Джеймс. — Вряд ли престарелый денежный мешок сможет надолго отвлечь тебя от рутины будней.

— Эндрю — не престарелый, просто старше меня. И будни мои — не рутинные. И шантаж с перспективой попасть в тюрьму никак не подходит под определение «развлечения».

Оставив картину на столе, Джеймс с усмешкой уставился на меня.

— Тогда скажи, что совсем не получила удовольствия от этой операции.

Я, не моргнув, встретила его взгляд, выждала несколько мгновений и, полуулыбнувшись, отвернулась. Джеймс прав. Ощущения от «операции» были неоднозначными. Последние недели я буквально жила подготовкой к ней, просчитывала все ходы и возможные риски. И всё — под неусыпным оком двух аферистов, от которых, в случае провала, пощады ждать не приходилось. Это пугало, изнуряло, раздражало… и необыкновенно будоражило. Но теперь к радости, что всё закончилось, примешивались лёгкая грусть и… опустошённость. Я поняла это, когда ехала вчера домой в компании Эндрю. В какой-то мере и проведённая с ним ночь — следствие этой опустошённости. Что-то вроде попытки продлить безумие карнавала, на котором разрешено всё.

— Посмотрите на это сокровище! — восхитился Чарльз.

Прислонив распакованную картину к стене, он вооружился лупой. Уже не обращая внимания на Джеймса, я подошла ближе. До сих пор не могла позволить себе задержаться рядом с картиной дольше, чем рядом с остальными — чтобы не возбуждать подозрений. Но теперь, наконец, могла рассмотреть её по-настоящему. Огромный лев лежит в клетке, перед ним ничком — хрупкая фигурка девушки в белом платье. Одна лапа зверя покоится возле головы девушки, другая на её бедре — лев будто обнимает свою жертву. Лицо девушки отвёрнуто, видны только разметавшиеся тёмные волосы. Нет ни крови, ни ран, но почему-то нет и сомнений, что девушка мертва. А за пределами клетки, прижавшись лбом к решётке, замер молодой человек. Кажется, он — в отчаянии. Но, чем дольше присматриваешься, тем очевиднее, что рот его искривлён довольно странно, и на бледном лице — не гримаса отчаяния, а, скорее, выражение больной радости. В ладони одной из прижатых к прутьям рук можно рассмотреть торчащий кончик ключа.

— На самом деле жуткая картина, — передёрнула я плечами.

— Больше непонятная, чем жуткая, — хмыкнул неслышно подобравшийся сзади Джеймс.

Я не двинулась, хотя близость «партнёра» была чрезмерной — даже чувствовала на волосах его дыхание.

— По-моему, всё предельно ясно.

— Что именно? Этот мозгляк убил свою невесту? Но, судя по положению тела, она даже не пыталась выбраться из клетки. А голова повёрнута к нему — как если бы она смотрела на него до последнего. И как она умерла? От испуга? Лев просто задушил её? Но львы скорее разрывают свои жертвы. И где тогда кровь?

— С чего ты взял, что она — жертва? — возразила я. — Картина называется «Невеста», и девушка одета соответствующе. Но парень — нет. То есть, «жених» — лев.

— А, ну теперь всё понятно! — съехидничал Джеймс.

Я улыбнулась, по-прежнему не отводя от картины взгляда. В ней было что-то цепляющее: ненормальное, болезненное, но странно притягательное. Ни за что не повесила бы её у себя. У Эндрю она просто хранилась в сокровищнице — одна из многих, он даже удивился, когда я её выбрала. Но одержимость ею заказчика Джеймса и Чарльза действительно граничила с психическим отклонением.

— У Джека Лондона есть рассказ, «Тропой ложных солнц». Там очень интересно описывается восприятие картин. Они — как частицы жизни. Будто идёшь тёмной ночью по тропе и видишь перед собой хижину. В окне хижины — свет. Ты смотришь в окно и наблюдаешь за тем, что происходит внутри, несколько секунд. А потом идёшь дальше. То, что ты увидел, не имеет ни начала, ни конца, ни объяснения. Просто фрагмент, остающийся в памяти — картина в рамке окна. И ты трактуешь её, как хочешь. Никто не скажет, что это — правильно или ошибочно. Это — то, как понимаешь увиденное ты.

Джеймс ничего не ответил, и, полуобернувшись, я поймала на себе его взгляд. Внимательный, немигающий — наверное, таким же я только что смотрела на картину. Но, встретившись со мной глазами, он сморгнул и, отвернувшись, равнодушно поинтересовался:

— А при чём здесь «ложные солнца»?